Вдребезги - Генри Парланд

Я размышлял о письме и тех возможностях, которые оно открывало для моего в последнее время и впрямь подорванного экономического положения, и сознавал, что это и в самом деле выход. На этот раз речь шла не о цементе, а о поставках листовой стали, которые, в случае их реализации, сулили перенести меня из нынешнего вызывающего беспокойство финансового состояния в значительно более светлые дни, чем мне показалось при первом прочтении. И пока я так сидел, механически гладя Ами по затылку и кудряшкам, в моем сознании созревал план, столь простой и, как мне казалось, гениальный, что я уже нисколько не сомневался: дело удастся и я смогу положить конец тревогам и неприятностям. Все должно получиться! План был гениальным именно потому, что переносил всех моих конкурентов в совершенно другую категорию, отбрасывая далеко назад, в то время как я, так сказать, становился хозяином положения. Необузданная радость, которая взорвалась внутри меня, смыв все прошлые печали, передалась и моим рукам — они заскользили быстрее и увереннее по вздрагивающим локонам Ами, она теснее прижалась ко мне и постепенно затихла. Видимо, это придало мне сил: механически или, по крайней мере, бессознательно убаюкивая Ами, я продолжал расцвечивать свой план деталями и возможностями, которые придавали новые силы моим онемевшим мускулам, отчего я, просидев около получаса, поддерживая левым плечом Ами, совершенно не чувствовал усталости.

Но когда в плане, который обещал завершиться моим экономическим возрождением, все было продумано до мелочей и я уже размышлял о концепции письма с ответом на это сулящее удачу предложение, в мои мысли вдруг закралось сомнение, отбросившее меня к исходному пункту. И тут я снова обнаружил рядом с собой Ами. Она уже немного успокоилась и не давила так беспомощно на мое теперь уже затекшее плечо. В первый момент я вздрогнул и даже испугался: вдруг Ами догадалась о моем к ней равнодушии, — но обнаружил, что она держит меня за руку, а когда она повернула ко мне свою головку, в ее все еще влажных глазах блеснула мольба о прощении. Я попытался как можно быстрее вписаться в эту новую ситуацию и собрал все свои силы, чтобы изгнать мысли о письме, все еще мерцавшие на заднем плане. Я должен был приготовиться выслушать исповедь Ами или объяснение ее странного поведения. Она с такой мольбой смотрела на меня и казалась такой маленькой и слабой, что мне отчаянным усилием удалось запереть на замок в глубинах моего сознания неотвязные и столь волновавшие меня мысли. Я склонился к ней поближе и погладил по руке.

— Дорогая Амишка, — заговорил я, и голос мой все еще хранил ликующие нотки, которые я сразу распознал и попытался подавить, — ну как ты теперь, моя девочка? Может, и хорошо, что ты выплакалась. К счастью, никого рядом не было и никто этого не заметил, так что ничего страшного.

По кроткому милому личику Ами проскользнула легкая тень удивления. Она торопливо осмотрелась вокруг и, я уверен, только теперь заметила, что мы сидим в летнем кафе на берегу моря, а не у нее дома. И тут вновь у нее на лице возникло печальное выражение.

— Извини, что я так себя вела, да еще в общественном месте, — проговорила она тихо. — Иногда на меня находит. И тогда я не могу больше…

— Чего ты больше не можешь? — спросил я озадаченно.

Ами изумленно подняла глаза:

— Всего этого. Что я продала себя тебе… Я не продавала! — всхлипнула она снова. — Но ты-то наверняка так считаешь!

— Хм, — не удержавшись, хмыкнул я, но, полагаю, она этого не расслышала. Я и сейчас хочу верить, что ты этого не слышала, Ами. Я сказал: — Ну, с чего, ради всего святого, ты это взяла? Как могла прийти тебе в головку такая безумная идея? Разве мы не друзья?

— Может быть, — пробормотала она еще тише. — Но ты так строго меня расспрашивал, вот я и рассказала тебе о картах. И мне стало так больно…

Я не знал, что ей отвечать. Ами прижалась ко мне еще теснее и подняла лицо.

— Поцелуй меня, — велела она робко, но решительно.

Я в испуге огляделся по сторонам, неподалеку стояла официантка и смотрела на нас с явным интересом. И тогда я принес самую большую жертву: метнув на официантку испепеляющий взгляд, я поцеловал Ами в губы.

8

Несколько дней спустя Ами пришла в контору, и по ее лицу я сразу догадался, что она собирается сообщить нечто важное. Она вошла с невозмутимым видом, опустив голову, отчего казалась еще меньше. Уселась на стул для посетителей и невесть откуда извлекла мою шляпу, повертела ее в руках, разглядывая, а затем резким движением отодвинула от себя.

Потом ее взгляд через приоткрытую дверь скользнул в соседнюю комнату, где прерывистое шуршание пишущих машинок тактично, но настойчиво давало понять, что в конторе «Парланд и Кº» всегда кипит работа. (На самом деле служащим было велено работать любой ценой, едва в конторе появится посетитель, которого должно приветить, а они по какой-то ошибке приняли и Ами за такого визитера.) Я безразличным тоном заметил, что она сегодня выглядит необыкновенно посвежевшей, но тут Ами собралась с духом и выпалила:

— Как ты думаешь, у тебя хватит средств платить еще одной машинистке?

— Зачем? — удивился я, тщетно пытаясь предугадать продолжение столь оригинального вступления.

— Да вот подумала: не найти ли мне работу? — ответила Ами спокойно и посмотрела мне прямо в глаза.

Я не сразу нашелся, что ответить, и в конце концов просто рассмеялся. Она бросила на меня укоризненный взгляд.

— Что, ради всего святого, на тебя нашло, Ами? Ты не заболела? Или… Ты ведь сегодня ничего не пила?

Ами снова взяла мою шляпу и принялась внимательно ее рассматривать:

— Почему… почему ты так со мной разговариваешь? Разве не понятно: я хочу покончить с этой историей. Почему я не могу работать и зарабатывать деньги, как все остальные?

— Ах, вот оно что, — прервал я ее. — В том-то и дело, что ты не можешь работать и зарабатывать деньги, как другие. Тебе это не подходит. Это… это испортит твои ручки, дорогая Амишка, и не смотри так печально: извини, ты годишься для тысячи других занятий — но только не для работы.

В обычной ситуации после таких слов Ами бы непременно швырнула чем-нибудь мне в голову. Но она расплакалась. Господи, как часто она плакала и как это всегда некстати! Возможно, мне стоило для начала получше расспросить ее — это явно была одна из ее обычных причуд, с которыми надлежало обращаться осторожно. Может быть, мне и впрямь следовало проявить больше предупредительности? Вдруг ей нужны деньги? Но в последние дни Ами была такой непредсказуемой, что я просто не решался задать этот вопрос.

Ами сидела передо мной на стуле, предназначенном для солидных дородных коммерсантов, и сморкалась в платочек, который был слишком надушен, чтобы утирать им слезы. Одной рукой она сжимала мою шляпу, опущенным полям которой явно угрожало стать поднятыми. Вот только развяжусь с этим делом и куплю себе новую. Эта стоила сто сорок марок в «Стокмане». Или столько стоила шляпа господина, которого я повстречал той ночью? Но откуда мне знать, сколько стоила его шляпа? Конечно, у него была точно такая же! А вдруг это ее сейчас сжимает в руках Ами? Ну, нет, как бы, черт побери, его шляпа оказалась здесь? (На всякий случай я покосился на вешалку у двери — она была пуста.) Ясное дело, это моя шляпа, и Ами сейчас ее окончательно изуродует. Но тот мужчина… мои мысли снова улетели далеко от забот и огорчений Ами, но, встретив сопротивление, вынуждены были вернуться назад к шляпе и завертелись вокруг нее во все убыстряющемся темпе.

Странно: всякий раз, когда я пытаюсь перенестись в те дни перед смертью Ами, лучше всего это получается, если начинать с той самой шляпы, которая, промелькнув мимо однажды ночью, до сих пор не оставляет меня в покое. Трудно объяснить, почему столь незначительное, полустертое летними сумерками происшествие, которому я не придал поначалу никакого значения, так упорно и настойчиво врезалось в мою память. Вероятно, отчасти это связано с тем, что я вскоре утратил власть над Ами, и, значит, в тот день она в последний раз могла обвести меня вокруг пальца. Но не думаю, что это объяснение исчерпывающее. Скорее, я придумал его позже, поэтому оно не способно объяснить, отчего спустя несколько часов после этой встречи я вдруг почувствовал, что одержим некой навязчивой идеей, и принялся изводить себя, а из-за своей подозрительности и Ами тоже. С другой стороны, не стану отрицать, что упомянутая навязчивая идея весьма пригодилась мне для написания этой книги.

Случается, вечерами Ами пребывает в дурном настроении, ее лицо на фотографии приобретает недовольное равнодушное выражение, и тогда у меня перо валится из рук, и я не смог бы написать ни слова, если бы не память об этой злосчастной шляпе. Стоит мне (пусть и неохотно, поскольку это прежде всего вызывает во мне беспокойство и подавленность) представить Ами четко и ясно, и я сразу вижу перед собой душную летнюю улицу и большой застывший пятиэтажный дом с мертвыми окнами. Потом в сознании возникают акустические воспоминания: звуки шагов, которые торопливо и мягко отдавались на тротуаре (у него наверняка были резиновые набойки на каблуках) и вдруг затихали на перекрестке. И если я ныне все же задерживаюсь на миг на этом воспоминании и, преодолев чувство страха, которое, стоит мне слишком увлечься, неизменно хватает меня за горло, позволяю прошлому заполнить мои мысли, то в моем сознании образуется некая брешь и я могу беспрепятственно бродить среди событий того лета. Мне достаточно наклониться и поднять с земли тот или иной случай, чтобы почувствовать, как он трепещет в моих руках, а потом, пусть и против воли, послушно ложится на страницу этой книги. Но, как уже говорилось, я делаю это весьма неохотно, поскольку возвращение в прошлое всегда связано с множеством неприятных ассоциаций и мыслей, они мучают меня по ночам, не давая заснуть, и даже во сне не оставляют меня в покое. Тогда я просыпаюсь слишком поздно, и мне приходится одеваться второпях, чтобы поспеть в консульство и завершить дела. Но пока я одеваюсь, во мне бродят неясные воспоминания о снах прошедшей ночи, и забываются они лишь во время работы, которую я в такие дни выполняю с особой тщательностью — словно ради самозащиты.