Обманщики. Пустой сосуд (СИ) - Иорданская Дарья Алексеевна

Стена монастыря нависала, скрывая небо. Вверх уводила крутая лестница, перилами которой служила натянутая туго веревка.

— Нам… наверх? — оробела Лин.

Ильян кивнул.

В отличие от многих обителей, чья слава осталась в прошлом, Сыли процветал. Ступени лестницы были истерты не временем, а ногами паломников, которые день за днем поднимались наверх, чтобы преклонить колени перед святынями. Ильяну этот подъем давался нелегко. Немела рука, озноб бил, и с каждым шагом тело становилось все слабее, все беспомощнее. Трижды он останавливался, чтобы передохнуть и переждать приступ, прежде чем добрался до вершины и уперся в массивные, окованные железом ворота.

— А меня пропустят? — тихо, робко спросила идущая следом Лин.

— Вот сейчас и узнаем, — ответил Ильян.

Сплетни в столицу стекались со всех концов страны, и обычно Цзюрен не придавал им значения. В этих россказнях было немного правды, и вреда от них было больше, чем пользы. Но сейчас он был готов поверить во что угодно.

Вишня зацвела. С каждым годом старое, искривленное, узловатое дерево во дворе цвело все пышнее, точно предчувствовало свой неизбежный конец. Поднявшись тем утром, Цзюрен обнаружил его в бледно-розовом облаке цветов. Ин-Ин уже была там. Стояла, кутаясь в ватное одеяло, и смотрела на старую вишню.

— Зачем ты поднялась и вышла так рано? Холодно!

Подойдя, Цзюрен обнял жену за плечи.

— Идем в дом.

— Вишня так красива, господин… — тихо проговорила Ин-Ин, не сводя с дерева глаз.

— Идем, тебе нужно лечь.

— Не хочу, — заупрямилась обычно покладистая Ин-Ин. Развернувшись в объятиях супруга, она положила ладони ему на грудь. Глянула серьезно. — Я смотрю на вишню в последний раз.

Внутри что-то оборвалось, лопнуло, и наступила пустота, холодная и мертвая. Цзюрен прижал женщину к себе, крепче стиснул в объятьях.

— Не говори глупости.

Прозвучало это грубовато, но Ин-Ин не обиделась, даже будто бы не обратила внимания. Улыбнулась только снисходительно, как улыбаются ребенку.

— Всему приходит конец, мой господин.

Цзюрен принес в сад лежанку, теплые одеяла, устроил женщину и, препоручив ее заботам Ису, вышел в город, как и в прежние дни. Собирать сплетни, раз ничего другого не осталось.

За последние несколько дней город пугающе изменился. Пока еще это было незаметно человеку поверхностному. Еще не закрыли малые ворота, и патрули на мостах были пока незаметны, но над улицами уже витал страх. В тавернах говорили о вещах незначительных, глупых, старательно не поднимая больную и жуткую тему.

Официально в городе заболевших не было.

Цзюрен зашел в первую же таверну по дороге, кивнул своим знакомым — людей сегодня было больше, чем обычно, — и занял стол у окна. Сразу же подбежал прислужник, принес кувшин воды и плошку с орехами, ахнул восторженно — в Кузнечной слободе Цзюрена знали особенно хорошо — и унесся с заказом на кухню.

Предыдущие его прогулки по городу никаких результатов не принесли, а в этот раз повезло, и даже долго ждать не пришлось. Спустя минут десять в таверне показались моряки с одного из кораблей, стоящих сейчас в порту. Они были одеты в пестрые северные одежды и увешаны звенящими амулетами. И голоса их, и манеры были отличны от столичных. Моряки производили немало шума, заставляя всех в таверне кривиться и морщиться.

Сперва их разговоры крутились вокруг заведенных в столице привычек. Затем послышались жалобы на портовых рабочих, на стражников, на взяточников, на капитана и всех присных его. Цзюрен решил уже, что и этот день ничего ему не принесет, и больше пользы будет от посещения храма.

— Братец мой весть прислал из Сыли, — сказал вдруг один из моряков. — Вон где жуть творится!

По залу таверны прошла рябь. Кузнецы — народ серьезный — не могли открыто демонстрировать свой интерес, но монастырь Сыли был местом известным, даже прославленным.

— Убийство у них, — веско сказал моряк. — Страшное. Жестокое. И пропажа. Свитки какие-то драгоценные унесли.

Это был не ответ, но знак. О монастыре Сыли Цзюрен до той поры не задумывался, хотя место это ему было, конечно, хорошо знакомо. Но воинов там не любили, а значит, и Дзянсина не привечали никогда. В его библиотеке хранилось немало древних трудов, в которых рассказывалось о диковинах со всех концов света, и монахи Северной обители ревностно охраняли эти сокровища. Будь Цзюрен чуть набожнее и не нанеси ему когда-то в юности в тех краях обиду, он вспомнил бы о Сыли сам.

Расплатившись, он поспешил в храм. Чужаков в Сыли не любили. Мирян обычно не допускали дальше двора, где можно было помолиться перед статуей Горнего Владыки, а воина и вовсе не пустили бы на порог, даже по лестнице подняться едва ли позволили бы. Лет пятнадцать назад, накануне битвы при Моутане, Цзюрен совершил паломничество по главным монастырям, но до Сыли так и не добрался. Чтобы попасть туда сейчас, необходимо было заручиться поддержкой.

На храмовом мосту Цзюрен остановился и оглянулся назад. Река поблескивала в мягком солнечном свете, и на воде царило привычное оживление. Все было по-прежнему. В столице было обманчиво спокойно.

Если он отправится в Сыли, Ин-Ин придется оставить дома на попечение одной только Ису. Сердце сдавили страх, дурные предчувствия, мучительное отчаяние. Что, если он не успеет вернуться? Что, если поездка эта окажется напрасной и ничего не даст? Что, если…

Цзюрен оборвал эти мысли. Никогда ему не свойственна была нерешительность. Никогда он не бездействовал, не прятался трусливо за «что» и «если». Сыли — это шанс, ненадежный, призрачный, но все-таки шанс.

Настоятель принял его незамедлительно. Хотя Цзюрен уже пять лет, как вышел в отставку, и только изредка, по особому заказу ковал мечи, слава о Дзянсине все еще гуляла по стране. Цзюрен не помнил уже, кто первый дал ему это прозвище, превратившееся в конце концов в утвержденный королем почетный титул. Дух меча — звучит так нелепо, так выспренно. Не лучше, чем «Читающий на ветру», как прозвали его в одной из поэм. Но имя это было определенным знаком, пропуском в места, куда Цзюрену из Ниту дороги не было.

Просьба о рекомендательном письме настоятеля озадачила. Врать Цзюрен не любил и не очень умел, говорить о болезни жены было опасно — как бы не было от этого беды, и пришлось всячески уклоняться от ответа. Эта тактика всегда помогала, и в конце концов собеседник сам сделал нужные выводы.

О чем думал настоятель, Цзюрен так и не узнал, но письмо было написано и запечатано золотой храмовой печатью. В благодарность Цзюрен оставил щедрое пожертвование. Выглядело это как покупка особых привилегий, ну и пусть.

Когда он вернулся домой, Ин-Ин уже спала. Ису рассказала срывающимся голосом, что госпожа много времени провела в саду, не поддаваясь никаким уговорам, да там и потеряла сознание. В конце концов девушка разрыдалась.

— Ты ни в чем не виновата, — успокоил ее Цзюрен. — Ты ничего не можешь поделать.

Ин-Ин удивительным образом сочетала в себе упрямство и покорность. Она никогда не спорила, но зачастую ее не свернуть было с выбранного пути.

Цзюрен сел на край постели и тронул влажное от испарины, горячее лицо жены.

— Мне нужно уехать. Закрой усадьбу и никого не пускай. И не позволяй хозяйке перенапрягаться. Если боги будут благосклонны, я привезу лекарство.

Если же нет… Цзюрен склонился и поцеловал Ин-Ин в горячий лоб. «Нет» этого он никогда не приемлет. Никогда.

1 Ядан — серебряная монета, соответствует 15 медным сунам. Также — вес слитка серебра

Глава 3

В которой обсуждаются древние свитки, а пустыня приближается

Несмотря на ранний час, монастырский двор был полон народа. В основном здесь были простые паломники, желающие поклониться Горнему Владыке, обитателю гор Сыли. Несколько гостей из числа знати держались в стороне и не теряли надежду, что их пустят за ворота.