Механическое пианино - Курт Воннегут

пост в их районе – вакантное место управляющего Заводами Питсбурга, освободившееся ввиду смерти прежнего управляющего. – Веселенький же будет вечер!

– Ну что ж, если это тебе не нравится, то у меня есть известие, которое тебя, несомненно, обрадует. Там будет еще один необычный гость.

– Ух ты!

– И тебе придется съездить в Усадьбу, чтобы добыть для него ирландское виски. В клубе не держат этого сорта.

– Финнерти! Эд Финнерти!

– Да, Финнерти. Он звонил сегодня и очень настаивал, чтобы ты добыл для него ирландское виски. Проездом из Вашингтона в Чикаго он остановится здесь.

– Сколько же это прошло лет, Анита? Пять, шесть?

– Ровно столько, сколько прошло с того момента, как ты был назначен управляющим. Вот сколько.

Ее ликование по поводу приезда Финнерти раздражало Пола. Он-то прекрасно знал – Финнерти она не любит. Ее радостная болтовня вызвана была отнюдь не любовью к Финнерти, а просто ей было очень приятно разыгрывать дружеские чувства, которых у нее не было и в помине. А кроме того, после отъезда из Илиума Эд Финнерти стал влиятельной фигурой, членом Национального Бюро Промышленного Планирования, и этот факт, вне всякого сомнения, затушевал в ее памяти воспоминания о столкновениях с Финнерти в прошлом.

– Да, Анита, это действительно приятная новость. Просто чудесно. Полностью компенсирует Кронера и Бэйера.

– А теперь, я надеюсь, с ними ты тоже будешь очень мил.

– О, еще бы. Питсбург, вот где собака зарыта.

– Пообещай, что не будешь злиться, если я дам тебе хороший совет?

– Не буду.

– Ладно, я все равно скажу… Эми Холпкорн сегодня утром передала, что она слышала кое-что относительно тебя и Питсбурга. Ее муж был сегодня с Кронером, и Кронер говорил, что у него сложилось впечатление, будто ты не хочешь ехать в Питсбург.

– Ну, как же я ему еще должен говорить об этом, на эсперанто, что ли? На приличном английском языке я по любому поводу повторял ему не меньше дюжины раз, что хочу получить эту работу.

– По-видимому, у Кронера не сложилось впечатления, что тебе по-настоящему этого хочется. Ты слишком скромен и деликатен, милый.

– Ну что ж, значит, этот Кронер уж очень хитер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что он лучше меня разобрался в моих чувствах.

– Ты хочешь сказать, что ты и вправду не хочешь этой работы в Питсбурге?

– Я не очень уверен в этом. Возможно, он догадался обо всем раньше меня.

– Ты утомлен, дорогой.

– По-видимому.

– Тебе нужно выпить. Приходи домой пораньше.

– Хорошо.

– Я люблю тебя, Пол.

– Я люблю тебя, Анита. До свиданья.

Механику супружеской жизни Анита усвоила назубок и разработала ее до мельчайших деталей. И если даже подход ее был излишне рационален и систематизирован, она с похвальным старанием восполняла это теплотой, и Пол мог только догадываться, что чувства ее поверхностны. Возможно, что это подозрение было началом болезни.

Когда он повесил трубку, голова его была опущена и глаза закрыты. Открыв глаза, он убедился, что смотрит на дохлую кошку в коробке.

– Катарина!

– Да, сэр.

– Велите кому-нибудь зарыть эту кошку.

– Мы тут гадали, что вы собираетесь с ней делать.

– Бог его знает, что я собирался. – Он поглядел на маленький трупик и покачал головой. – Бог его знает. Возможно, устроить похороны по христианскому обряду, а может, я думал, что она придет в себя. Во всяком случае, избавьтесь как-нибудь от нее, хорошо?

Перед уходом он остановился у стола Катарины и сказал, чтобы она не беспокоилась по поводу горящего рубиновым светом сигнала в седьмом ряду снизу в пятой колонке слева на восточной стене.

– Тут ничем не поможешь, – пояснил он. – Третья группа токарных станков в здании 58 была хороша в свое время, но теперь она износилась и становится обузой в четком и хорошо налаженном производстве, где не должно быть места неполадкам и ошибкам. Собственно, она была предназначена вовсе не для той работы, которую ей приходится выполнять сейчас. Я жду, что в любой день раздастся звук зуммера, и это уже будет конец.

На каждом из измерительных приборов, помимо счетчика и предупреждающей о неполадках лампочки, был еще и зуммер. Сигнал зуммера оповещал о том, что система окончательно вышла из строя.

II

Шах Братпура, духовный владыка шести миллионов членов секты колхаури, сморщенный, мудрый и темный, как какао, весь в золотом шитье и созвездиях переливающихся драгоценных камней, глубоко утопал в голубых подушках лимузина, как бесценная брошь в шелковом футляре.

По другую сторону заднего сиденья в лимузине сидел доктор Юинг Дж. Холъярд из госдепартамента Соединенных Штатов – тяжеловатый, напыщенный, изысканный джентльмен лет сорока. У него были светлые висячие усы, цветная рубашка, бутоньерка и жилет, выгодно контрастирующий с темным костюмом, и все это он носил с такой уверенностью в себе, что ни у кого не возникало ни малейших сомнений в том, что Холъярд только что покинул очень достойную компанию, где все одеваются именно так. А по правде говоря, так одевался один только доктор Холъярд. И это отлично сходило ему с рук.

Между ними сидел Хашдрахр Миазма, переводчик и племянник шаха, который выучился английскому языку у гувернера, но никогда до этого не покидал шахского дворца. Это был нервный улыбающийся молодой человек, как бы постоянно извиняющийся за свой недостаточный вес или блеск.

– Хабу? – сказал шах высоким болезненным голосом.

Холъярд пробыл в обществе шаха уже целых три дня и мог без помощи Хашдрахра понимать пять выражений шаха. «Хабу» означало «где». «Сики» означало «что». «Акка сан» означало «почему». «Брахоус брахоуна, хоуна саки» было комбинацией благословений и благодарностей, а «Сумклиш» был священный напиток колхаури, который Хашдрахр держал в походной фляжке