Вторая весна - Михаил Зуев-Ордынец

— Шоферня, смывайся! Наш собственный корреспондент сюда нацелился! — шепнул он своим дружкам.

Шоферы «смылись», разойдясь по своим машинам. Шура оглянулась, увидела Чупрова и закричала обрадованно:

— Борис Иванович, здравствуйте! Идите-ка сюда!

Пряча за спину портфель, Чупров подошел к Шуре.

— Ну как, прощай любимый город? — здороваясь с ней, шутливо спросил он.

У Бориса был низкий, глуховатый басок, и говорил он, слегка оттопыривая книзу губы. Это для солидности. Он решил, что важно оттопыренные губы и при его незавидном росте придадут ему значительность и основательность.

— Прощай, любимый город!.. — вместо ответа пропела Шура, глядя на Бориса смеющимися глазами.

— А надолго ли — прощай? — тоже заулыбался Борис. — Вы только провожаете колонну или останетесь работать в совхозе?

— А вы только как корреспондент этим интересуетесь? — лукаво спросила Квашнина, покосилась на свое отражение в зеркальном темно-синем кузове автобуса и поправила шапочку.

— Не только как корреспондент, — серьезно ответил Борис, тоже посмотрел на себя в кузове машины и помрачнел.

Квашнина вздохнула:

— Ох, не знаю! Останься в совхозе, так будешь и за терапевта, и за хирурга, и за зубного, и за акушерку, пожалуй.

— И за акушерку, это обязательно, — засмеялся Борис. — А разве это плохо? Очень человеческая какая-то профессия.

— Это неплохо, а справлюсь ли? Ведь я пока еще без пяти минут врач. Всего только субординатор. Это во-первых. Значит, осенью я должна вернуться на учебу, на последний, шестой курс. А во-вторых…

Она замолчала и, улыбаясь, помахала кому-то приветственно рукой. Глаза ее стали теплыми, лучистыми и чуточку тревожными одновременно.

— А во-вторых? — спросил Борис.

— Борис Иванович, милый, есть и во-вторых, — смущенно ответила она и покраснела тонко и ало, как краснеют блондинки. Глаза ее по-прежнему следили за кем-то, находившимся за спиной Бориса.

Он оглянулся.

Слегка рисуясь, кокетливо переламываясь в талии, к ним подходил прораб Неуспокоев. Борис знал его только понаслышке, от Шуры, которая случайно познакомилась с прорабом чуть ли не в первый день его приезда из Ленинграда. Поэтому он спросил:

— Прораб совхоза, кажется?

— Да. Николай Владимирович Неуспокоев. Очень интересный человек. И странный очень! — быстро ответила Шура.

— Нравится он вам? — ревниво, косясь в сторону прораба, спросил Борис.

— Нравится, — на этот раз не сразу ответила Шура и не узнала своего голоса: в нем что-то невесело надломилось.

— Чем?

Она снова помолчала, опустив глаза и сама себя тревожно спрашивая: «Чем же?.. Чем?..»

— Непохожестью! — наконец воскликнула она, радуясь точному и искренне сказанному слову. Она снова подняла глаза на Бориса, потеплевшие и засиявшие. — Он не похож на обычных людей. Приехал на целину из Ленинграда месяц назад, один. В Облсельхозуправлении ему дали направление в один из новых совхозов, основанных еще в прошлом году. Он отказался. Предложили другой такой же совхоз. Он опять отказался. Такой странный человек! — оживлялась счастливо Шура с каждым сказанным словом. — Его спрашивают: «Чего вы копаетесь? Что вам нужно?» А он отвечает: «Мне нужно самое трудное. Ищу, где будет особенно трудно!» И выбрал Жангабыльский совхоз. Вы что-нибудь понимаете, Борис Иванович? У Жангабыла впереди такие трудности! А в прошлогодних совхозах, вы же знаете, самое трудное уже позади, там уже нормальная жизнь налаживается. Непонятный человек! Но очень интересный. Познакомить?

— Так и так знакомиться придется, — пожал плечами Борис, с любопытством глядя на подходившего Неуспокоева. И ему прораб понравился.

Но он и не мог не нравиться, с лицом, сразу запоминающимся, умным, чуть насмешливым и тонким, словно прочерченным острым карандашом. Узенькие подбритые усики, похожие на летящую птичку, как рисуют ее дети, не портили лица, не делали его слащавым и фатоватым, а, наоборот, придавали ему энергичную, мужскую красоту. В модном пальто, похожем на теплый большой халат не по росту, черном берете, черных же лайковых перчатках и не с прозаичным деловым портфелем, а с изящным заграничным несессером, он среди добротно, но неуклюже одетых целинников вылеплялся элегантностью, но не резкой, а скромной и опрятной. И странно, его городского изящества не портили даже грубые, высокие, до колен, резиновые рабочие сапоги.

— Узнал от директора, что вы прибыли в наш караван, и бросился вас искать! — подойдя, сказал он Квашниной, и на Бориса пахнуло какими-то дорогими, вкрадчивыми духами.

Низкий рокочущий голос Неуспокоева все же нельзя было назвать баритоном, мужественным и твердым. Скорее это был, как говорится, баритончик, мягкие, сочные переливы которого так нравятся женщинам, да и у мужчин возникает уважение к такому интеллигентному голосу.

Он взял руку Шуры и красиво, уверенно поцеловал в запястье, отвернув ее перчатку. Квашнина чуть смутилась от этого смелого поцелуя и, положив руки на плечи Бориса и прораба, шутливо подтолкнула их друг к другу:

— Знакомьтесь, товарищи попутчики. Прораб снял перчатку и, протягивая Борису руку, окинул его затаенно-внимательным взглядом.

— Инженер Неуспокоев. Очень приятно. Но… с кем имею честь?

— Чупров. Корреспондент, — ответил Борис. Рука у прораба была сухая, крепкая. Не выпуская руки Бориса, продолжая пожимать ее, он сказал, дружески улыбаясь:

— Читал — ваш очерк. «Беспокойные сердца», так, кажется, он называется? Хорошо написан! Не с огоньком даже, а прямо-таки пламенно! Боевой энтузиазм, жажда подвига, хорошее беспокойство в сердцах! Все как полагается. А неужели вы верите, что все это есть, ну хотя бы вон в том товарище, что и булку жует как по обязанности, — кивнул прораб на паренька под фикусом.

Шура засмеялась, взглянув на лениво жевавшего парня. Чувствуя, что первые слова, которые он скажет, дадут тон их будущим отношениям, Борис тоже улыбнулся и ответил весело, без обиды:

— О ком же я писал? Я не выдумал этих людей.

— Вы писали о самом себе, — посмотрел прораб на Бориса прямо, дружелюбно, но в то же время как-то не подпуская его к себе. — О своем беспокойном сердце вы писали. И боевой энтузиазм, и жажда подвига — все это ваше собственное.

— Спасибо, но… — покраснел Борис, удивляясь и злясь, откуда этот черт узнал, что он действительно писал о своих чувствах? Но тотчас все в нем запротестовало и он сказал тихо, но сильно и с подкупающей искренностью: — Я верю и в этого жующего парня. Человеку, совести его нужны, именно нужны, даже необходимы благородные, высокие поступки! Должна же существовать вера в человека?

— Вера в человека должна быть, но и сомнение в человеке — тоже вещь весьма полезная. — возразил Неуспокоев, и вдруг в глазах его мелькнуло, озорство. — Ваш брат, газетчики, настоящие гудошники Скула и Брошка! Умеете вы вовремя ударить в колокола: «Радость нам! Радость нам!..» — пропел он из «Князя Игоря» и сразу же улыбнулся дружески, просительно. — Борис Иванович, голубчик, не обижайтесь на мои глупые слова. Глупо сказал, признаюсь. Да ну же! Улыбнитесь, ну?

— Я и не обижаюсь, — улыбнулся Борис, но на душе стало нехорошо, неудобно.

А прораб, не дожидаясь ответа Чупрова, повернулся уже к Квашниной:

— Итак, едем в азиатские дебри? Жангабыл — это звучит уже экзотикой. По дороге сюда меня усиленно оставляли — работать в Перми и Вятке. Но я сказал: «Нет! Только Азия! Мои масштабы только в Азии!»

— Николай Владимирович, объясните ради бога, что погнало вас из Ленинграда сюда, в Азию? — спросила серьезно Шура.

Неуспокоев помолчал, сунув руки в карманы и глядя задумчиво в небо. Потом улыбнулся Шуре и тихо пропел:

Что ищет он в краю далеком,Что кинул он в краю родном?..

Что погнало меня в Азию? — продолжал он улыбаться Квашниной. — А вы разве не знаете, что специалисты, приехавшие сюда из центра, получают десять процентов надбавки к зарплате. За Азию! Приехал на «ловлю денег и чинов»! Не поправляйте, Борис Иванович, знаю, что переврал строку.

— О господи! — с комическим испугом воскликнула Квашнина и замахала руками. — Выдумщик! Сам на себя выдумывает!

— Шучу, шучу, конечно! — поймал ее руки Неуспокоев и, не выпуская их, сказал — Рубль, правда, основной двигатель прогресса, но «кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести, мне ничего не надо». Сделать крутой поворот, сломать накатанную, привычную жизнь, и ради чего, ради рубля? Можно ли после этого уважать себя? А потерял самоуважение — конец!

— Вы комсомолец? Приехали по комсомольской путевке? — спросил Борис.

— Последний год в комсомоле. Подал уже заявление в партию. Целина покажет, достоин ли я этой высокой чести. По комсомольской путевке, говорите? А зачем она мне? — искренне удивился Неуспокоев.