Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Вранн подумал.

— Однажды Камарис заснул на четыре десятка лет.

— А мы разбудили его, — грустно улыбнулся Стренгъярд, — или, как я бы сказал, Господь позволил нам разбудить его. Может быть, это было необходимо. Может быть, в конце концов это принесет что-нибудь, кроме неизмеримой скорби.

Не похоже, чтобы он в это верил, подумал вранн.

Гутвульф остановился, по еле заметному движению воздуха пытаясь определить, который из двух туннелей ведет наверх — туда, куда звала его песня меча. Его ноздри раздувались, вдыхая сырой воздух, в надежде обнаружить хоть малейший знак, куда ему теперь надо двигаться. Его пальцы ощупывали каменные стены по обе стороны от него, беспорядочно, как слепые крабы.

Чужая бестелесная речь снова звучала вокруг — незнакомые слова он не слышал, а скорее ощущал. Он мотнул головой, пытаясь заглушить их. Он знал, что в туннелях есть привидения, но верил, что они не могут ни навредить, ни коснуться его. Болтливые голоса только переплетались со звуком, который он действительно хотел услышать. Они не были реальными. Реальным был меч, и теперь он звал.

Впервые он почувствовал его возвращение за несколько дней до этого.

Он проснулся в безумии слепого одиночества, и нить призывной, подчиняющей себе мелодии протянулась через его темное бодрствование. Это не было очередным жалким сном: могучее властное чувство, такое жуткое, такое приятно знакомое; песня без слов, звеневшая в голове и окутывавшая паутиной грез и желаний. Она тащила его за собой с такой силой, что он бежал, неуклюже падая на колени, словно молодой пастушок на зов своей возлюбленной. Меч! Он снова здесь, он рядом!

Только когда последние цепкие щупальцы сновидений оставили его, он вспомнил, что меч был не один.

Он никогда не был один. Он принадлежал Элиасу, когда-то бывшему ему другом, а теперь — злейшему врагу. Хотя Гутвульф страстно желал быть рядом с мечом и греться его песней, как теплом от костра, он знал, что должен приближаться очень, очень осторожно. Какой бы безрадостной ни была его жизнь, он предпочитал ее тому, что сделал бы с ним Элиас или — еще хуже — что он позволил бы сделать с ним этой змее Прейратсу, если бы схватил.

Ему не приходило в голову, что лучше всего было бы просто оставить меч в покое. Его песня была для Гутвульфа словно плеск ручья для умирающего от жажды путника. Она звала, и ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться зову.

До сих пор он еще не утратил некой звериной хитрости. Нащупывая дорогу по хорошо знакомым проходам, он понимал каким-то образом, что ему нужно не только найти Элиаса и меч, но и приблизиться к ним осторожно, чтобы его не схватили, — как ему это уже удалось однажды, когда он приблизился к королю в туннеле над литейной. До того он покорно следовал повелительному зову меча, но остановился так далеко, как это было возможно, точно ястреб, на длинной веревке кружащий вокруг хозяина. Но теперь пытаться противостоять этому зову было безумием. В первый день следования зову меча Гутвульф совсем забыл подойти к тому месту, где женщина каждый день оставляла ему еду. На следующий день, приход которого для слепого Гутвульфа означал просто конец очередного периода сна, зов меча, стучащий в нем, словно второе сердце, почти совсем стер из его памяти, где это место, собственно, находилось. Он ел ползучих тварей, которых нащупывали его ищущие пальцы, и пил из редких струек текущей воды. Он помнил свои первые недели в подземных коридорах и то, что случилось с ним, когда он пил стоячую воду.

Теперь, после того как в третий раз его сны были полны зовом меча, он зашел гораздо дальше всех известных ему коридоров. Камни, которые он ощупывал, никогда не попадались ему раньше; в самих туннелях не было ничего знакомого, кроме призрачных голосов и песни Великого Меча.

Он плохо понимал, сколько времени уже ушло на поиски меча в этот раз, и в один из редких моментов просветления с удивлением спросил себя, что король делает так долго в тайных подземельях замка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мгновением позже дикая, победная мысль блеснула в его воспаленном мозгу.

Он потерял меч. Он потерял его где-то здесь. Меч лежит и ждет, кто найдет его. Ждет меня! Меня!

Мысль о том, что меч может полностью принадлежать ему, что можно будет трогать его, слушать, любить и поклоняться, была так ошеломляюще прекрасна, что он сделал несколько шагов и упал на пол, где лежал, дрожа, пока не притупилась острота его смятения.

После того как сознание вернулось к нему, Гутвульф встал и побрел дальше, потом снова заснул. Теперь он проснулся и стоял перед разветвлением туннелей, пытаясь решить, какой из двух скорее может вывести его наверх. Он точно знал, что меч находится над ним, подобно кроту, который роет свои ходы, прекрасно представляя, где поверхность земли. В другие моменты прояснения он боялся, что стал так восприимчив к песне меча, что выйдет вслед за ней даже в Тронный зал, где и будет схвачен, как тот же крот, прокопавший проход прямо в лисью нору.

Но даже если он движется прямо наверх, его движение началось очень глубоко. Подъем никогда не был таким крутым, чтобы этого следовало бояться; кроме того, Гутвульф знал, что всегда двигался наружу, от сердца замка. Нет, то прекрасное и пугающее, что звало его за собой, должно быть где-то здесь, под землей, погребено в каменной могиле, как и он сам. Он найдет это и не будет больше так одинок. Нужно только решить, по которому из двух туннелей идти…

Гутвульф поднял руку и машинально протер слепые глаза. Он очень ослабел. Когда он ел в последний раз? Что будет, если женщина махнула на него рукой и перестала класть еду? Было чудесно съесть хоть немного настоящей пищи…

Но если я найду меч, если я один буду владеть им, ликовал он, ни о чем таком не надо будет больше беспокоиться.

Он поднял голову. Что-то царапалось прямо над ним, как будто замурованное в камне. Он слышал это и раньше — в последнее время все чаще и чаще, — но ничего не мог с этим поделать.

Царапанье прекратилось, а он по-прежнему в болезненной нерешительности стоял перед развилкой. Он уже положил у края камень: было так легко заблудиться, но один из этих туннелей наверняка ведет вверх к источнику песни — монотонной, сосущей, тянущей душу мелодии Великого Меча. Он не хотел выбрать неправильный путь и потратить бесконечное количество времени на поиски обратного пути. Он чувствовал себя совсем ослабевшим от голода и онемевшим от усталости.

Он мог бы стоять так и час, и день. Наконец, начинаясь мягко, как нежное прикосновение, из правого туннеля пришло легкое дуновение ветра. Чуть позже теплая волна проплыла мимо него — это были духи, которые жили в темных нижних подземельях. Их неясные, безнадежные голоса эхом отдавались в его голове.

…Бассейн. Мы должны искать его в Бассейне. Он будет знать, что делать. Скорбь. Они навлекли последнюю скорбь.

Как только щебечущие призраки улетели назад, слепой Гутвульф медленно улыбнулся. Кто бы они ни были — духи мертвых или уродливые порождения его собственного больного воображения, — они всегда являлись ему из самых глубоких, самых старых частей лабиринта. Они приходили снизу… а он пойдет наверх.

Он повернулся и двинулся в левый туннель.

Остатки массивных ворот Наглимунда были завалены булыжником; но все же они были заметно ниже неповрежденных стен, а неровности камня создавали хорошую опору для ног. Графу Над Муллаха это казалось достаточным основанием для того, чтобы начать приступ именно здесь, так что он был удивлен, когда увидел, что ситхи собираются у стены.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Он оставил Мегвин и эрнистирийских солдат на попечение Изорна и пробежал по заснеженному склону к полуразрушенному срубу в нескольких сотнях футов от стен Наглимунда, где находились Джирики и его мать. Ликимейя лишь бегло взглянула на него, а Джирики кивнул.

— Время почти подошло, — сказал ситхи. — Мы позвали мион-раши — разрушителей.