Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока Кимико спускалась по лестнице, Кэйкити так жадно смотрел на неё, и столько было в его глазах нетерпения, что у неё подкашивались ноги. Потом глаза его стали такими добрыми, что гранат выпал у него из рук. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Тут щёки Кимико залились жаром. И тогда Кэйкити вдруг засобирался: «Береги себя». — «И ты тоже береги себя…».
Когда Кимико произносила эти слова, Кэйкити уже отвернулся от неё и прощался с матерью. Когда он скрылся из виду, Кимико какое-то время смотрела на закрытую калитку. Мать сказала: «Он тоже разволновался. Надо же, и гранат не попробовал…». Она легла грудью на край веранды и подобрала с земли гранат. Когда глаза Кэйкити стали такими добрыми, пальцы его сами собой попытались разломить гранат надвое. Гранат упал на землю.
Мать помыла гранат. «На, съешь», — протянула она его Кимико.
«Не буду, он грязный», — скривилась и отпрянула Кимико, но тут же ощутила жар и нерешительно взяла гранат. Слегка надкусила верхние зёрнышки. Мать стояла рядом — не попробовать было нельзя. С безразличным видом Кимико вонзила зубы в гранат. Едкий сок полился в рот. Тут она ощутила какую-то всепроникающую радость, которая разлилась по телу. Мать ничего не заметила и оставила её. Проходя мимо зеркала, она вдруг сказала: «Ну и вид у меня! И вот с такой головой я встречала Кэйкити! Нехорошо». Кимико слышала, как она уселась перед зеркалом — гребень забегал по волосам. С расстановкой мать сказала: «Когда твой отец умер, я боялась причёсываться. Только возьму гребешок, так сразу думать стану — будто отец ждёт, когда я причёсываться закончу. Мне прямо нехорошо делалось».
Кимико вспомнила, что мать всегда доедала за отцом. Это было такое щемящее воспоминание — горестное счастье.
Мать была бережливой, поэтому, наверное, и подступилась с этим гранатом к дочери. Не привыкла еду выкидывать, вот и сунула его Кимико.
Кимико стало неудобно перед матерью за своё тайное счастье. И Кэйкити она тоже ничего не сказала. Но всё равно прощание с ним наполнило Кимико счастьем — она знала, что будет ждать его.
Кимико посмотрела в сторону матери — солнце просвечивало сквозь бумажную перегородку, за которой стояло зеркало. Гранат лежал у неё на коленях. Теперь она боялась взять его в рот.
[1943]
Цвели камелии…
На вторую осень после окончания войны сразу в четырёх семьях нашей десятидворки родились дети. Самая старшая из матерей родила двойню. Одна из её девочек прожила только две недели. Молока у матери было много, она подкармливала им соседских детишек. В этой семье уже было двое сыновей, а теперь у них родилась и девочка. По моей просьбе её назвали Кадзуко — «Дитя мира».
А вообще-то, среди пяти новорождённых оказалось четыре девочки. Люди смеялись: война закончилась — вот и солдаты больше не нужны. Нет, столько девочек родилось, конечно, случайно, но целых пять младенцев на десять семей… Этой осенью, куда ни посмотри, очень много детей народилось. Так что мы шли в ногу со страной. Мирное время настало. В войну рожали мало. А теперь совсем другое дело — солдаты к своим жёнам вернулись. Дело понятное. Но только дети рождались во всех семьях, не только там, куда мужья с фронта вернулись. Не все же мужчины воевали. У людей в годах тоже вдруг дети стали рождаться. Мир, да и только.
Вот и получается, что дети — это и вправду мир. И люди не обращали внимания на то, что Япония проиграла войну, что жить трудно, что лишние рты еды требуют. Здесь инстинкт размножения заработал. Самый сильный инстинкт. Будто вдруг источник забил. Или будто высохшая трава зазеленела и в рост пошла. Словом, общее оживление жизни произошло. И освобождение. Счастье, да и только. Человек ведь — не просто скотина, он ещё и человек тоже.
Ну и ещё, конечно, дети — они родителей от мыслей о войне отвлекают.
Мне — пятьдесят лет. И хоть война закончилась, а детей у меня не народилось. Пожилые семьи во время войны вкус к жизни совсем потеряли. И тут уж ничего не исправишь. Вот война кончилась, а нам всем конец пришёл. Вроде и не должно так быть, а то, что войну проиграли — очень на нас сказалось. И страна, и время, в котором мы жили — всё прахом пошло. Я чувствовал себя таким одиноким, что соседские дети казались мне светлячками из какого-то другого мира.
Из всех младенцев мальчик народился последним. Мать его была толстушкой, но таз у неё оказался узковат. Трудные были роды. Потом у неё случился какой-то спазм, даже помочиться не могла. Потом на второй день помочилась — мы тут все и обрадовались. Первые роды у неё были. Раньше, правда, выкидыш у неё случился.
Моей дочке шестнадцать лет. Очень она малышом заинтересовалась, запросто к соседям заходила. Все об этом знали. Сидит себе сидит, да вдруг с места сорвётся, к соседям бежит на младенца посмотреть. Как накатывало на неё.
И вот как-то пришла с улицы, села передо мной и говорит: «Папа, а правда, что к Симамура их прежний ребёночек вернулся?»
— Не может быть! — выпалил я.
— Ты так думаешь?
Её глаза как-то потускнели. Но она ещё не отчаялась. Запыхалась, бежала во весь дух. Я не знал, что ей и сказать. Может, и не нужно было так её охолаживать?
«Что, снова к Симамура ходила на ребёночка поглядеть?» — ласково спросил я. Дочь кивнула. «И что, он правда такой красивенький?»
— Пока непонятно. Родился ведь только.
— Ну и что ты там интересного услышала?
— Да вот смотрю, смотрю я на мальчика, а тут тётенька Симамура и говорит — а ты знаешь, Ёсико, что к нам наш прежний ребёночек вернулся? Тётенька Симамура ведь и раньше рожала, правда? Вот я и подумала, что это она о нём говорит.
— Вот оно что… — сказал я, затрудняясь с ответом. Так странно мне это показалось. — Наверное, ты не расслышала. Она хотела сказать, что как было бы хорошо, если бы он вернулся. Да и как про него узнаешь? Мы ведь даже не знаем, был ли это мальчик или девочка. Ведь тётенька Симамура не по-настоящему тогда родила.
— Да, ты прав.
Мне показалось, что я убедил её. У меня самого
