Штиллер - Макс Фриш

Мне не подобает описывать любовные радости Сибиллы, супруги моего прокурора, которые она узнала или надеялась узнать за эти недели. Но было ли обоюдное счастье ее и Штиллера таким полным, как полагали, замкнувшись в молчаливой ревности, два заинтересованных лица: фрау Юлика Штиллер-Чуди - с одной стороны, мой друг, прокурор, - с другой, я не уверен. Любовь без крыши над головой, любовь без пристанища, ограниченная краткими часами экстаза, это каждому ясно, - рано или поздно заходит в тупик. Объятия в высокой ржи или в ночном лесу, какое-то время романтические, волнующие, рано или поздно становятся смешными, унизительными, просто невозможными, когда даже юмор ничему помочь не может, в конце концов оба они уже вышли из гимназического возраста, оба были взрослыми, он был женат, она - замужем... Сибилла понимала (так она говорит), отчего Штиллер избегал принимать ее в своей мастерской. Там все напоминало о больной Юлике. Она жалела, что они не встречаются больше в просторной, залитой светом мастерской, которая ей полюбилась. Но она понимала мотивы Штиллера. Чего бы только она не отдала, чтобы Юлика была полноценной, здоровой женщиной, равной соперницей, которой можно предложить открытую войну или дружбу, пусть даже ревнивой фурией, поносящей Сибиллу на каждом углу за безнравственность, истеричкой, угрожающей отравиться газом на кухне, храброй дурочкой, способной перейти в контратаку и в отместку тоже нарушить супружескую верность, - все было бы для Сибиллы приемлемее, чем больная женщина, удалившаяся в Давос, в санаторий. Они, здоровые, все равно будут виноваты перед ней - женщиной, которую Сибилла даже не видела, перед этим призраком! Но ничего не поделаешь, так уж вышло, и значит, мастерская отпадала. Что им оставалось, кроме открытого неба, вольного воздуха да считанных сельских гостиниц? Для их любви дождливая неделя была столь же губительной, как для актеров, исполняющих на открытой сцене "Сон в летнюю ночь". Гостинец было мало, и они теперь чаще попадали в те же самые, дороги в окрестностях города все чаще вели в никуда, беседы их становились все более грустными - остроумными, но грустными, - одним словом, так продолжаться не могло...

Притом они по-настоящему любили друг друга.

- Знаешь что, - в один прекрасный день сказала Сибилла, - давай поедем в Париж! - Штиллер неуверенно улыбнулся. - Я сейчас иду из банка, можешь ни о чем не беспокоиться, надо только узнать, когда идет поезд. - Штиллер попросил у кельнера железнодорожное расписание. Недостатка в поездах на Париж не было. И вот однажды в июле они действительно отправились на вокзал, сидели на скамье под электрическими часами - билеты в кармане, - запасшись зубными щетками и паспортами. - Едем мы или нет? - спросил Штиллер, словно решение зависело только от нее, не от него. Кондуктор уже ходил от вагона к вагону: - Занимайте места! Прошу пассажиров занять места! - Сибилле было жалко Штиллера. В его решимости пойти ей навстречу она не сомневалась, но сама вдруг потеряла охоту ехать. Слишком ожесточенной была эта его решимость. - А Юлика? - спросила она. Стрелка на электрических часах дрогнула, перескочила еще на минуту. В сущности, Штиллер был рад (говорит Сибилла), что, хотя бы с виду, колеблется она, а не он. Он же, с ее чемоданчиком в руках, олицетворяет собой несокрушимую мужскую решимость. Одна за другой захлопывались двери вагонов. Но Сибилла не встала со скамьи, она слишком ясно чувствовала, что призрак уже там, в купе, а ехать в Париж вместе с призраком у нее не было охоты... Поезд ушел, оставив их на перроне, и они решили, что Штиллер поедет сперва в Давос и откровенно расскажет обо всем больной Юлике, другого выхода у них не было.

В августе Штиллер поехал в Давос.

Сибилла чувствовала себя вполне свободной, хотя пресловутая выдержка мужа (так она говорит) в конце концов стала действовать ей на нервы. Всякий раз за чашкой кофе, когда маленького Ганнеса с ними не было, она ждала решительного объяснения. Тщетно! Рольф, как ни в чем не бывало, спрашивал: Ты свободна в этот четверг? В женском монастыре будет органный концерт... Она хлопотала у кофеварки. - Я не свободна. - И все, вопрос был исчерпан. Рольф был невозможен, свобода, независимость, предоставленные ей, становились уже оскорбительными. - Не понимаю тебя! - в конце концов взорвалась Сибилла - не Рольф. - Ты знаешь, что я люблю другого, почти ежедневно встречаюсь с ним, и даже не спросишь, как его имя. Это же комедия! - Рольф улыбнулся. - И как же его зовут? - На этот снисходительный вопрос Сибилла, разумеется, ответить не могла, и они молча дожидались, пока вскипит кофе. - Кажется, я тебе говорил, - непринужденно сообщил Рольф, чуть погодя,- что мне предлагают пост прокурора... - Всегда-то у него находилась лазейка, разговор о чем-либо важном или деловом. Наконец кофе в стеклянном шаре закипело, засвистел пар. Она подумала: "С Рольфом так больше продолжаться не может". Помимо всего прочего, вдруг стали играть роль и деньги: не для Рольфа, для Сибиллы. Ее милый Штиллер принимал, как должное, что все ее тряпки куплены на деньги мужа; она понимала - Штиллер зарабатывает гроши, не может пойти в банк за деньгами, но, вопреки доводам рассудка, ее это огорчало. В лучшем случае Штиллер подтрунивал над избалованностью своей дамы, щупал материю нового платья, хвалил сочетание цветов, хвалил ее вкус; мысль о том, что ей не следует одеваться на средства Рольфа (скажи он ей это, Сибилла нежно побранила бы Штиллера), не приходила ему в голову. Но Штиллера это не заботило и Рольфа тоже нет. Порой (говорит Сибилла) она находила невозможными обоих мужчин, тогда она не знала удержу. - Кстати, мне нужны деньги, и довольно много. Дело в том, что мы решили провести осень в Париже. - Сказав это, она исподлобья взглянула на Рольфа, Рольф молчал. Случилось единственно непредвиденное - то есть ничего не случилось. Она налила кофе, подала чашечку Рольфу. - Спасибо, - сказал он. Либо Рольф, ее муж, возражает против того, чтоб она поехала в Париж с другим мужчиной (и на деньги Рольфа!), либо не возражает - третьего выхода, казалось ей, не существует! Она налила кофе себе. - Так, - сказал он, значит, в Париж. - Она не поскупилась на подробности: - Не знаю, надолго ли, может быть, на две-три недели, а может быть... дольше... - Рольф не вскочил с кресла, не швырнул чашку об стену, ограничился тем, что лишний раз проявил свою смехотворную выдержку. Он не упал на колени, не молил Сибиллу образумиться, остаться. Слегка покраснел, и то ненадолго. Вероятно, Рольф считал, что роман с маскарадным Пьеро закончился полным счастьем для нарушительницы брака и он должен с этим примириться. Но почему, черт возьми, должен он примириться?! Рольф помешивал кофе. Отчего он не бросит в нее хотя бы горшок с цветами или книгу? Увидев, что чашечка дрогнула в его руке, она не испытала ни раскаяния, ни сожаления - разве только горечь разочарования, насмешливое презрение, печаль. - Но, может быть, ты возражаешь? - спросила она, передавая Рольфу сахарницу, и стала развивать свою мысль: - Ты ведь знаешь наш город, здесь сплетен не оберешься. Мне-то все равно, а тебе неприятно, особенно теперь, когда тебе предлагают пост прокурора. Безусловно, и тебе будет лучше, если мы поживем в Париже... - Она взглянула на него. - Как ты считаешь, Рольф? - Рольф пил свой кофе, помешивал, пил, дул и пил, точно важнее всего сейчас было допить этот горячий кофе. И деловой вопрос он задал вскользь: - Сколько примерно тебе понадобится? Трус, как все мужчины, когда атаку ведут не они, он сразу укрылся за практическим вопросом, а Сибилле хотелось знать, что он чувствует, на что надеется. Она едет в Париж с другим мужчиной, неужели ему все равно? Или он считает, что это в порядке вещей? Она спросила его напрямик: - Что, собственно, ты думаешь? - Теперь Рольф стоял у большого окна, повернувшись к ней широкой спиной, руки в карманах брюк,- в позе человека, наблюдающего за пожаром. Его спина показалась ей такой широкой, голова такой круглой и толстой; она выстрелила в его покой. - Я люблю его, - сказала она, хоть Рольф не спрашивал ее. - Мы действительно любим друг друга,- сказала она еще, - иначе мы не поехали бы вместе в Париж, можешь мне поверить, ведь я не легкомысленна. - Но мужчины вечно спешат на службу, да, да, а было уже десять минут третьего, заседания - их крепость, ей это было знакомо. Если Рольф сию минуту не пойдет на работу, человечество погрязнет в беззаконии. Тебе лучше знать, - сказал он коротко, - поступай, как считаешь лучше. - А потом, когда он надел пальто, причем застегнул пуговицы не на те петли, так что Сибилле пришлось расстегнуть и наново застегнуть их, - довольно уныло добавил: - Поступай, как считаешь лучше! - И ушел... А Сибилла рыдала одна в пустой комнате.

Итак, в этом смысле она была свободна.

А Штиллер вернулся из Давоса, ни о чем не переговорив там, ничего не устроив; по его рассказам, балерина была при смерти, о поездке в Париж при таких обстоятельствах, конечно, не могло быть и речи. Снова сидели они на опушке леса, - уже была сжата рожь, лето кончалось. Над голубым озером громоздились грозовые тучи, в осенней тишине, кружа вокруг них, гудел шмель, над полями мерцала голубая дымка, на хуторе кудахтали куры, - налаженный, непогрешимо-радостный, восхитительный мир. Только их счастье (или то, чего они ждали от своей любви) было очень сложным и запутанным! Молча сидели они на земле - два нарушителя супружеской верности, - нежно сплетая пальцы, оба с травинками в озабоченно сжатых губах, и единственным, что могло бы распутать их жизнь, казался им брак - не ее брак с Рольфом и не его брак с Юликой, - брак между ними.