Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

— Про двух братьев. Эта сказка очень похожа на правду, а еще больше она похожа на твою историю, дружок. Только те братья были ровесниками. Они даже были, — дядя Сарын помолчал, вслушиваясь в крики детей, — близнецами, как мои разбойники. Ну и сильными, разумеется. В остальном…

— У вашей сказки счастливый конец?

— Конечно! А ты чего ждал?

Врет, отметил я. Врет и не краснеет. За эти годы я не научился врать, но стал различать, когда врут мне. Время, говорите? Дикий конь?! Я потихоньку, день за днем, объезжал этого коня. Когда я впервые вошел в железную гору и увидел Нюргуна, срок, отведенный для его освобождения, был больше, чем срок моей мальчишечьей жизни. А теперь — ой-боой! — я прожил дольше, чем Нюргуну осталось быть пленником. У каждого свои ухватки борьбы со временем. Мои ничем не хуже ваших.

— Уот не объявлялся? — сменил я тему.

— Нет.

— Это хорошо. Может, забыл про вас?

— Может, и забыл. С него станется.

— Зато я его не забуду, — я коснулся олененка. Кэй-Тугут пригрелся у меня на груди, под рубахой. Он больше не произнес ни слова, да и я в него не свистел. Еще беду насвищу! Так, хранил на память, вроде амулета. — Уот мне сказал, что я хороший.

— Почему это ты хороший?

— Я слабак, потому и хороший.

— Ты слабак?!

— Ты тоже хороший, дядя Сарын. Не надо меня утешать, ладно? Я — слабак, это верно. Не вообще слабак, а в сравнении. Мюльдюн, Нюргун, тот же Уот… Я всегда буду слабее их. А что? Обычное дело. Даже у сильных один сильнее, а другой — слабее. Какое тут огорчение? Как ты говорил? Посредственность? Вот я, перед тобой — посредственность. Давай есть, голодный я…

Когда я уже сидел с набитым ртом, дядя Сарын заговорил снова.

— Посредственность? — спросил он. — Ты не устаешь удивлять меня, дружок.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СТОРОЖ БРАТУ СВОЕМУ

ПРОЛОГ

— Прекрати играть на дудке, когда с тобой разговаривает сын!

Кулак ударил в землю. И еще раз. И еще. Странно, что земля не треснула. Такой уж это был кулак: крепко сжатый, с белыми от напряжения костяшками.

Дудка вздохнула в ответ.

С утра выпал первый снег. Ну, выпал — это громко сказано. Сухая, быстрая пороша беличьей кистью мазнула по Среднему миру, притрусила искрами разлапистый ельник. Лето кончилось, сказала она. Да, и осень тоже. Едва началась, брызнула дождем, ударила внезапной сушью, и все, прощайтесь. Можете напоследок посидеть на краю луговины, подстелив волчью шкуру, а лучше две. Настоящие холода придут завтра. Не верите? Мерзнете уже сегодня?

Тогда поссорьтесь, поругайтесь, оскорбите друг дружку. Нет лучшего костра, чем добрая ссора в кругу семьи. Сразу тебе и пот на лбу, и слезы из глаз.

— Я хочу сражаться! Я хочу быть сильным!

Беглый пассаж. Второй. Третий.

— Да прекрати же дудеть!

На плечах — оленья доха цвета мокрой глины. Опушка из битого сединой бобра. Рысьи клинья на груди украшены бляшками червонной меди. Болтаются «солнышки» на тонких крученых ремешках, стучат, звенят. Поясной ремень в бляхах покрупнее: не медь, серебро. Штаны заправлены в сапоги с узором по швам. Подошвы из хребтовой шкуры лося выдублены в лиственничном настое. Хорошо топтать такой подошвой землю. Хорошо бить в звонкий горб Осьмикрайней:

— Я хочу быть сильным!

— Ты родился сильным, — пожал плечами Сарын-тойон.

Кюн аж зашелся от бешенства. В ответе отца он услышал сожаление. Молодой Кюн Дьирибинэ давно подозревал, что отец не рад силе сына. О, предательство! Отец хотел, чтобы сын родился каким-то другим. Слабым? Кюн не знал, каким, и знать не хотел, и рождаться иным, не-сильным, тоже не желал. Лучше смерть при родах! Еще Кюн знал, что хорош собой. Хорош в печали и смехе, в гневе и радости. Что бы Кюн ни делал, что бы ни говорил — отец любовался им. Запрещал и любовался, давал укорот и любовался, мучил и любовался. Арт-татай! Это бесило молодого Кюна больше всего. Любоваться надо боотуром, стоящим над телами поверженных врагов! Вот истинная красота!

С детства привыкнув к обманчивой слепоте отца, Кюн безошибочно определял, когда отец смотрит на него по-настоящему и что за чувства испытывает при этом. Мать завидовала сыновней чувствительности, а случалось, что и соболезновала.

— Я уеду! Завтра же!

— Никуда ты не поедешь, Зайчик.

— Не называй меня так!

— Почему? Ты и есть Солнечный Зайчик.

— Я ненавижу свое имя!

— Ерунда. Ты вырастешь и все поймешь.

— Я уже вырос! Я прошел Кузню!

— Это правда, малыш. Без Кузни ты бы заболел и умер. Будь у тебя шанс обойтись без Кузни, я бы вцепился в этот шанс руками и ногами. Увы, твоя природа требует Кузни. Природа, но не разум. Все Кузни для разума, какие я знаю… Зайчик, ты такой гордый, что в них ни ногой! Я уж и зову, и упрашиваю, и заманиваю, а ты мычишь да лягаешься.

Приложив дудку к губам, Сарын сыграл мелодию: быструю, но грустную. Волки сожри всю музыку мира, подумал Кюн. Всю, без остатка. Кузня? Да я плясал от радости, когда узнал, что еду в Кузню! «Мальчишки боятся Кузни, — сказал Юрюн. И поправился: — Мальчишки-боотуры. Я, например, очень боялся.» Видя, что Зайчик не понимает, Юрюн объяснил: «Мне рассказывали, что меня там колотушкой забьют в шлем. Ты только не спрашивай, что там на самом деле. Я не отвечу, не имею права.» Колотушкой, удивился Кюн. В шлем? Чего же ты боялся, Юрюн Уолан? Да хоть молотком в сапоги, хоть палицей в боевые рукавицы! Лишь бы стать настоящим боотуром! Сын Сарын-тойона ехал в Кузню, ликуя, и терпел до последнего, и возвращался с надеждой. Кто же знал, что тиран-отец велит оружию вечно храниться внутри, в кладовке усохшего тела, словно это не меч и щит, не броня и копье, а смерзшиеся плиты конского навоза?!

Кюн сорвал с головы шапку. Ударил шапкой оземь:

— Это ты! Ты подговорил Юрюна!

— Чтобы он отвез тебя в Кузню? Я бы уговорил его, малыш, но он вызвался сам. В отличие от тебя, Юрюн отлично соображает. Я не мог надеяться на лучшего спутника для своего сына.

— При чем тут Кузня? Ты подговорил его, чтобы он не брал меня в сражения!

— Юрюн не ездит сражаться.

— Ездит! Ездит! Три раза ездил!

— Сколько?

— Три раза!

— Целых три раза?

— Целых три раза!

Держа тальниковую дудку далеко ото рта, Сарын ловкими пальцами перебирал отверстия. Казалось, он в полной тишине извлекает по три ноты, снова и снова, боясь сбиться со счета.

— Ты посчитал тот раз, когда они с Мюльдюном бились за свой улус? Я имею в виду, самый первый?