Милый старый Петербург. Воспоминания о быте старого Петербурга в начале XX века - Пётр Пискарёв

134

«Характерной фигурой на площадке (Ново-Александровского рынка. — А. К.) были „холодные“ сапожники. У каждого висела кожаная сумка через плечо, в сумке лежали инструмент и гвозди. На другом плече висели мешок с кожевенным товаром для починки обуви, а также старая обувь, которую он скупал, а мог и продать. Главной эмблемой его профессии была „ведьма“ — палка с железной загнутой лапкой, на которую он надевал сапог для починки. Целый день, в мороз и жару, сапожники слонялись по толкучке, дожидаясь клиентов» (Засосов, Пызин. С. 108).

135

«„Чинить, паять, лудить, кастрюли починять!“ — вопил бродячий паяльщик со своим инструментом в руках. За спиной у него на бечевке болталась связка дребезжащей посуды. Если починка была несложная, мастер тут же и выполнял ее, раскалив паяльник на паяльной лампе. Более сложную работу он брал домой и приносил после. Почему-то среди паяльщиков было много цыган — коричневых, бородатых, с серьгой в ухе» (Григорьев. С. 249–250).

«Очередным номером был паяльщик и лудильщик, он не стеснялся кричать и кричал громче всех: „Паять-лудить кастрюли, ведра, лоханки и — глазки для приманки“» (Ключева. С. 206).

136

На гибель во время Русско-японской войны в 1904 г. крейсера «Варяг» в том же году было написано несколько песен: «Варяг» (слова Я. Н. Репнинского, музыка М. Ф. Богородицкого); «Памяти „Варяга“» (слова Е. М. Студенской, музыка Виленского и др.).

137

Песня «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» (слова Скитальца (С. Г. Петрова), музыка И. Шатрова), посвящена памяти Мокшанского полка, погибшего во время Русско-японской войны в 1905 г.

138

Бродячие труппы были непременным атрибутом дворовой жизни Старого Петербурга, полиция преследовала их выступления на улицах.

«Зимою и летом, с утра до ночи, по дворам расхаживают хоры музыкантов, большею частью юноши, в самой скромной одежде, и разыгрывают вальсы или мазурки на ржавых или потрескавшихся инструментах. За ними следуют шарманщики, потом лирщики в живописных лохмотьях, кривляясь и приплясывая под звуки гудка или, так называемой, лиры, и, наконец, обезьянщики, мальчики, едва вышедшие из младенческого возраста, с обезьяною или сурком на плечах, собачники с пляшущими собаками и т. п.» (Заметки незаметного // Северная пчела. 1844. 1 ноября).

«В последние два года у нас, в Петербурге, чрезвычайно размножились труппы странствующих музыкантов, — сообщала 16 июня 1845 г „Северная пчела“. — Теперь же, куда вы ни пойдете, везде встретите ходячие оркестры. И все эти музыканты — немцы».

«Многочисленные оркестры музыкантов, тирольские певцы в блузах, певицы в капотах и шляпках, виртуозы с кларнетом и флейтою, немецкий бас с шарманкою, приютятся везде, чтобы дать концерт, вроде музыкантов Крылова. Фокусники, эквилибристы, вольтижеры, разные мусьи и мадамы с учеными собаками и обезьянами, с учеными лошадьми, медведями и даже с ученою козою, взрослые крикуны в красных куртках, в шляпах с перьями и в сапогах без подошв, с органчиками, с дудками, с волынками, поют и свистят, несмотря на дождь и холод, щелкают и прыгают, не разбирая ни грязи, ни пыли. Все это начинается ежедневно с десяти часов утра до позднего времени. Все это насильно лезет на дворы, становится где бы ни было, посередине улицы, перед окнами, перед балконами, подставляет шляпы, требует награды или просто кричит: „Коспода! Дафай тенга!“» (Расторгуев. С. 78).

«Двор был полон всяких звуков. Приходили всевозможные бродячие музыканты и певцы; по одному, по два, по три. То раздавалась музыка без пения, то пение без музыки, а то и пение, и музыка вместе. По большой части это были самородные, необученные артисты, но иногда появлялся настоящий профессиональный музыкант, опустившийся до самой крайней нужды. Музыкальные инструменты сочетались иногда в самых нежданных ансамблях: скрипка с турецким барабаном, флейта с балалайкой, гармошка с тарелками. Репертуар отличался, по большей части, пошлостью и исполнялся очень громко, чтобы музыка достигала всех закоулков двора.

Пели тоже с особенным пошибом, в расчете на вкус кухарок. Исполнялись блатные и уличные песни, жестокие и псевдоцыганские романсы, звучала музыка из модных оперетт, модные вальсы и польки. Часто своим враньем музыканты прямо раздирали уши. Настоящая русская народная песня звучала очень редко. Но на простой народ какие-нибудь „Хризантемы“ действовали сильно. Растроганные швейки в умилении бросали через форточку свой последний медяк, завернутый в бумажку.

Иногда заходил во двор „человек-оркестр“. За плечами на ремнях у него висел большой турецкий барабан с литаврами наверху. В руках он держал корнет-а-пистон. На левой руке у него на локтевом сгибе были приделаны палка с колотушкой, а от левой ноги к тарелкам шла бечевка.

Играя на корнет а-пистоне, он одновременно ухитрялся при помощи палки на локте ударять в барабан, а дергая левой ногой, извлечь звук из тарелок.

Шарманщики часто появлялись с попугаем в клетке, который умел вытаскивать из коробки сложенные конвертиком листочки с напечатанными на них предсказаниями судьбы. Иногда шарманку сопровождали бродячие артисты — танцовщица с бубном, акробат. Скинув верхнее платье, они представали в ярких цирковых костюмах. Танцовщица плясала на булыжниках, ударяя в бубен, а потом, разостлав на земле потертый коврик, выступал со своими номерами акробат, а танцовщица в это время обходила зрителей, собирая деньги в бубен.

Аплодировать было не в обычае.

По двое, по трое появлялись тирольцы в национальных костюмах и выпевали свои переливчатые рулады. Женщина аккомпанировала пению на арфе, которую нес мужчина.

Летом появлялись бродячие немецкие духовые оркестры, приезжавшие на заработок из Германии или из прибалтийского края.

Немцы, числом от пяти-шести до десяти, были одинаково и довольно опрятно одеты: черные пиджаки и черные галстуки-бабочки, белые жилеты и черные фуражки с лакированными козырьками; на околышах золотой галун, вроде как у швейцаров. Они исполняли трескучие военные марши и немецкие вальсы, которые до утомительности похожи друг на друга. Иногда вдруг немцы, как по команде, опускали трубы и плохими голосами исполняли хором какую-нибудь музыкальную фразу, а потом вновь начинали трубить.

Больше всего оживления вызывал бродячий театр Петрушки. На легкой переносной ширме разыгрывался классический вариант комедии о Петре Петровиче Уксусове с немцем-лекарем, из-под Каменного моста аптекарем, с Марфушкой, городовым, цыганом, собакой и чертом, в сопровождении шарманки. Очарованные ребятишки следовали за Петрушкой из двора во двор и не могли досыта наглядеться. <…>

После японской войны появился особый тип дворового артиста — якобы бывшего солдата. На голове у него была сибирская папаха, какие носили в маньчжурской армии: на солдатской шинели выделялась георгиевская ленточка. Он пел популярные тогда песни о японской войне, вызывая сочувствие слушателей» (Григорьев. С. 252–254).

139

«Иногда поющих торговцев сменяли шарманщики-итальянцы с мотивами из „Травиаты“ и „Риголетто“, или какая-нибудь еврейская девица пела гнусавым голосом:

Я хочу вам рассказать,Рассказать, рассказать»

(Оболенский. С. 14).

«Больше всех мы любили шарманщика с мальчиком-акробатом» (Ключева. С. 206).

140

Ср.: «Когда в угрюмом колодце петербургского двора раздавались первые хриплые звуки шарманки — становилось как-то еще грустней и безотрадней. Может быть, это только казалось, но слышалась шарманка чаще всего в серые дни, когда шел нескончаемый, еле видный дождь. Первые звуки были хриплые, приседающие; потом внезапно раздавались глухие, низкие басы, жившие совсем отдельной жизнью от мелодии. Ее выводили писклявые флейты и какие-то неведомые шарманочные голоса. Всегда они на что-то жаловались. И даже веселые шарманки и пляс были какими-то горестными, точно воспоминание о прежней радости, которая теперь, в этот серый, дождь никогда не вернется» (Горный. С. 58).

«Только шарманка, изредка забредавшая на наш двор, всегда наводила на меня ужасную грусть» (Добужинский. С. 6).

141

«Городовой. Пальто и мундир черные; брюки — синие; погоны и кантики — оранжевого цвета; пуговицы и бляха на фуражке — серебряные; портупея — черная» (Светлов. С. 43).

«Стоят на углах этих улиц черные, плотные городовые в круглых барашковых шапках, с кобурою, шнурами красными, — шпагою плоскою в черных ножнах и круглыми медалями на лентах разноцветных» (Горный. С. 80).