Уэверли, или шестьдесят лет назад - Вальтер Скотт

— Но почему, мисс Мак-Ивор, вы, которая можете так хорошо изобразить счастливый союз, почему не хотите вы стать такой женой, какую вы описываете?

— Неужели вы меня до сих пор не поняли? — ответила Флора. — Разве я не объяснила вам, что все мои заветные чувства поглощены ожиданием события, над которым я не имею другой власти, кроме силы моих горячих молитв?

— А не могло бы согласие ваше, — сказал Уэверли, слишком увлеченный своей целью, чтобы отдавать себе отчет в том, что он говорит, — способствовать тому делу, которому вы себя посвятили? Моя семья богата и влиятельна, в принципе сочувствует династии Стюартов и при благоприятных обстоятельствах…

— Благоприятные обстоятельства, — повторила Флора с некоторым презрением.

— Сочувствует в принципе! Неужели такая вялая преданность приносит вам честь или приятна вашему законному государю? Вы знаете мои чувства, посудите же сами, как мучительно было бы мне занимать место в семье, где права, которые я почитаю священными, подвергались бы холодному обсуждению и признавались бы заслуживающими поддержки лишь тогда, когда они могли бы обойтись для своего торжества и без нее!

— Ваши сомнения, — быстро ответил Уэверли, — несправедливы в том, что касается меня. Делу, которое я буду отстаивать, я буду служить, несмотря ни на какие опасности, с не меньшей отвагой, чем самый смелый из тех, кто поднял за него меч.

— В этом, — ответила Флора, — я ни минуты не сомневалась, но вы должны в первую очередь руководствоваться собственным здравым смыслом и рассудком, а не пристрастием, возникшим, вероятно, только потому, что вы встретились с молодой женщиной, ничем особенно не примечательной, в уединенной и романтической обстановке. Пусть ваше участие в этой великой и опасной драме зиждется на твердом убеждении, а не на скороспелом и, вероятно, мимолетном чувстве.

Уэверли хотел было ответить, но не мог ничего выговорить. Все чувства, высказанные Флорой, лишь оправдывали силу его привязанности к ней; даже ее преданность изгнанному королю, хоть и носила необузданно восторженный характер, была самозабвенна и благородна. Ей претило использовать какие-либо окольные средства для поддержания дела, которому она себя посвятила.

Некоторое время они молча шли по тропинке. Наконец Флора заговорила снова:

— Еще одно слово, мистер Уэверли, и мы никогда больше не вернемся к этой теме; и простите мою смелость, если это слово будет похоже на совет. Мой брат Фергюс очень хотел бы, чтобы вы стали участником его нынешнего предприятия. Но не идите на это. Одним своим участием вы не могли бы способствовать его успеху, а если богу угодно будет, чтобы брат мой пал, вы неизбежно падете вместе с ним. Ваше доброе имя будет навсегда запятнано этим шагом. Прошу вас, вернитесь к себе на родину, и, когда вы открыто порвете со всем, что связывает вас с узурпаторским правительством, я надеюсь, вы найдете основания и возможности с пользой послужить вашему несправедливо поруганному государю и выступить вперед, подобно вашим доблестным предкам, во главе своих естественных последователей и приверженцев, достойным представителем дома Уэверли.

— А если бы мне посчастливилось отличиться в таком предприятии, мог бы я надеяться?..

— Простите, что перебиваю вас, — сказала Флора. — Только настоящее принадлежит нам, и все, что я могла сделать, это чистосердечно объяснить вам мои теперешние чувства; как они могут измениться под влиянием цепи событий, настолько благоприятствующих нашему делу, что я не смею на них надеяться, было бы праздно гадать. Будьте лишь уверены, что ни о чьей чести и ни о чьем счастье, кроме чести и счастья брата, я не буду так искренне молиться, как о ваших.

С этими словами она рассталась с Эдуардом, так как они дошли уже до того места, где расходились тропинки. Уэверли вернулся в замок, обуреваемый самыми противоречивыми страстями. Он старался не оставаться с глазу на глаз с Фергюсом, так как не чувствовал в себе сил ни сносить его насмешки, ни отвечать на его уговоры. Буйное веселье, царившее за обедом, ибо Мак-Ивор продолжал держать открытый стол для своего клана, помогло ему до известной степени забыться. Когда пиршество окончилось, он стал раздумывать, как ему вести себя при встрече с мисс Мак-Ивор после их утреннего захватывающего, но и мучительного объяснения. Флора, однако, не появлялась. Фергюс, у которого вспыхнули гневом глаза, когда он услышал от Катлины, что ее хозяйка собирается провести вечер в своей комнате, отправился за ней сам; но, видимо, все его уговоры не привели ни к чему, так как он вернулся один, с раскрасневшимся лицом и явно раздосадованный. До конца вечера ни Фергюс, ни Эдуард уже больше не заговаривали о предмете, который занимал все мысли последнего, а может быть, и обоих.

Уединившись в своей комнате, Уэверли попытался подвести итог событиям истекшего дня. Нельзя было сомневаться, что Флора в течение ближайшего времени не отступит от своего решения. Но мог ли он когда-либо надеяться на успех, в случае если обстоятельства дадут ему возможность снова просить ее руки? Переживет ли фанатическая преданность Флоры, по крайней мере в виде той всепоглощающей страсти, которая в настоящую минуту глубокого воодушевления не оставляла места для более нежных чувств, успех или неудачу нынешних политических махинаций? А если так, может ли он рассчитывать, что то участие, которое она, по собственному признанию, в нем принимает, перейдет в более горячую привязанность? Он напрягал свою память, чтобы восстановить каждое слово, произнесенное ею, каждый взгляд и движение, которые подчеркивали их, и в конце концов оказался перед той же Неопределенностью. Было уже очень поздно, когда сон успокоил бушевавшие в нем мысли после самого мучительного и беспокойного дня в его жизни.

Глава 28. Письмо из Тулли-Веолана

Утром, когда смятенные чувства Уэверли на некоторое время успокоились, ему сквозь сон почудились музыкальные звуки, но это не был голос Сельмы note 274. Он мысленно перенесся в Тулли-Веолан, и ему показалось, что это Дэви Геллатли распевает на дворе свои песни, которые, как колокольный звон к утрене, были первыми звуками, нарушавшими его покой, когда он гостил у барона Брэдуордина. Звуки, вызвавшие это воспоминание, становились все громче, пока Эдуард не проснулся по-настоящему. Но иллюзия все еще не рассеивалась. Хотя он был сейчас в замке Иана нан Чейстела, но голос этот был все же голосом Дэви Геллатли, распевавшего под окном следующие стихи:

В горах мое сердце…Доныне я там,По следу оленя гоню по скалам.Гоню я оленя, пугаю козу.В горах мое сердце, а сам я внизу.note 275

Любопытствуя узнать, что заставило мастера Геллатли предпринять столь отдаленную экскурсию, Эдуард начал поспешно одеваться. Дэви во время этой операции не раз переходил от одной песни к другой: