Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

О том же писал еще Чернышевский, ссылаясь на стихийно верный эстетический идеал фольклора: «…в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы признаком цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе (что и Ефремов особо выделяет как источник физической красоты, — А.Б) …увлечение бледною, болезненною красотой — признак искусственной испорченности вкуса».[277] Это не умаляет искусства, воплощающего такое понимание красоты. Но вовсе не исключает и критической оценки «идеала» «Я говорю о том, — подчеркивал Чернышевский, — что прекрасно по своей сущности, а не потому только, что прекрасно изображено искусством[278].

С такой точки зрения нет ничего ошибочней выводить идеал будущего (!) человека из нынешней моды и субъективных суждений о якобы равных возможностях мужчины и женщины. Оппоненты доктора Гирина объясняют свой канон «целомудренными» рассуждениями, будто женский облик в искусстве нисколько не теряет, если неприличные места прикрыты лифчиком и трусиками (т.3 I, с.61). Нам думается, подобные мотивы — пережиток ущербной морали, побуждавшей, например, первохристианских фанатиков калечить богов и титанов на фризах Пергамского алтаря. «Помните, — говорит в своей лекции Гирин, — если вы, глядя на красоту нагой женщины, видите прежде всего „неприличные места” и их надо от вас закрыть, вы еще не человек в этом отношении» (т.3 I, с.61).

Такая «мораль» поощряет ремесленников от искусства добиваться в изображении обнаженного тела лишь элементарного выражения (например, гнева, порыва, усилия) ценой нарушения пропорций, стирания микрофактуры, без чего не может быть ни подлинной физической красоты, ни многозначных душевных состояний. Ефремов принципиальный сторонник древнегреческих мастеров потому, что отличающая их манеру диалектика обобщения и детализации проложила дорогу всестороннему, то есть истинно человечному, воплощению красоты. Такое искусство, по справедливому суждению одного из его героев, «практически недоступно ремесленничеству, и в этом главная причина его мнимой устарелости» (т.3 I, с.60).

Античная классика, тем не менее, не равноценна для Ефремова в понимании объективной меры целесообразно прекрасного. Некоторые древнегреческие художники культивировали, говорит он, образ рослой мужественной красавицы, другие, наоборот, идеализировали женщину, похожую на мальчика. (Канон «тонкой, стройной, как юноша» жены сложился, как видим, вовсе не в «век машин»!). В романе «Таис Афинская» ученик великого Лисиппа говорит, что скульпторы, «влюбленные в юношей-эфебов, …старались в жене найти тот же образ мальчика» (с.336). Герой не выберет ни ту, ни другую, мужеподобную, согласился учитель: «Герою нужна жена, полная женственной силы, способная быть ему подругой и могучее потомство вырастить» (с.338).

Лисипп указал на Таис, избранную им моделью богини, воплощающей женственность: «Вот древнейший облик жены — крепкая, невысокая, широкобедрая, круглолицая, широкоглазая, — разве она не прекрасна?» (с.336). Этот канон, отмечает Ефремов, выработан «простой и суровой жизнью» древних племён. Писатель считает его интернациональным. Сходные условия существования неизбежно приводят жизненно важные признаки через расовые различия к общему знаменателю. Так объясняет Лисипп поразительное физическое сходство дочерей разных народов, меднокожей крито-эллинки Таис и ее африканской подруги Эрис.

Быть может, у искусствоведа сложилось бы другое объяснение. Тем не менее древнегреческое искусство, прославленное культурой тела, дает глубокие аргументы в пользу понимания красоты как целесообразности. Природа, по мысли Ефремова, не игрой случая именно у человека выработала контрастность эстетического восприятия противоположного пола. Для homo sapiens, как мы помним, Ефремов считает особенно жизненно важным зрительное ощущение формы. Бинокулярное зрение, остро воспринимающее глубину пространства, предметность мира возмещает у нас недостаточность (по сравнению с некоторыми животными) остальных чувств. А чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применить, «чтобы заставить особи разных полов… подчиниться требованиям природы» (т.3 I, с. 104).

В отличие от Чернышевского, выводившего чувство красоты согласно антропологическому принципу в философии (и не без влияния Аристотелевой эстетики) из индивидуального стремления человека к удовольствию, Ефремов полагает его источником взаимонастройки противоположных полов, то есть всеобщий и самый могучий, непреложный закон природы. «Потом, когда мы стали мыслить», продолжает он, автоматически правильный выбор мужей и жен, «закодированный так, что он радует нас, и стал чувством красоты, эстетическим наслаждением» (т.3 I, с. 105). Инстинкт красоты поставил естественный отбор в совершенно особый по сравнению с животным контекст социальных эмоций. И вместе с тем послужил «спусковым крючком» процесса формирования самой человечной из них.

Ефремовская концепция красоты, как целесообразности, указывая сложную диалектику природной и социальной детерминированности чувства прекрасного, развивает материалистический смысл тезиса «прекрасное есть — жизнь». Дело в том, что, по мнению некоторых советских философов, «прекрасное возникает в процессе общественно-трудовой практики» и что «возникновение красоты в процессе труда есть вместе с тем возникновение красоты в материальном мире».[279] Выходит, красота природы до того не существовала и вообще нет иной красоты, кроме рукотворной? Эстетическое чувство отождествляют с красотой и вместе с тем разъединяют с природным бытием человека.

Ссылаются на высказывание молодого Маркса о том, что человек в отличие от животного производит не только под властью прямой физической необходимости, но и по духовной потребности; в силу этого человек, говорил Маркс, «формирует материю также и по законам красоты».[280] На наш взгляд, Маркс подразумевает лишь участие эстетического чувства в производстве, а не говорит о его происхождении. В трудовых процессах чувство прекрасного обретает мощное развитие. Но Маркс не ограничивает красоту производственной деятельностью. В своем рассуждении о неувядаемой прелести древнегреческого эпоса он даже подчеркнул определенную независимость уровня эстетических ценностей от производительных сил и социальных отношений. Что же касается содержания термина «производство», то классики марксизма включали в него и естественное продолжение людского рода.

Целесообразность красоты, по мысли Ефремова, возникает изначально, с природного фундамента, с психофизиологического уровня человеческой деятельности.

Он предупреждает, что рассматривает только «часть нашего чувства прекрасного» (т.3 I, с. 120), которая составляет «лишь грубую основу нашего понимания причинности тех или других эстетических ощущений» (т.3 I, с. 117), относящуюся главным образом к красоте телесной. Но на этой-то первооснове и воздвигнулась эстетическая вселенная человека. Инстинктивный росток дал жизнь разветвленному дереву, послужил исходной моделью универсального эстетического сознания и познания.

На одной из литературных встреч писателей-фантастов (в центре ее, кстати сказать, оказался «человек нашей мечты») Ефремов так объяснял свой интерес к инстинктивным началам психики: «Все яснее становится, что, кроме гигантской сознательной памяти нашего мозга, в организме существует еще подсознательная или, как ее раньше называли, инстинктивная память, буквально через все клеточки нашего тела связывающая вас со всем полумиллиардом лет исторического развития от первых наших морских предков. Эта иногда почти физически ощутимая страшная бездна прошлого трудного и медленного пути в то же время насквозь пронизана миллиардами нитей (физических, химических, электрических, магнитных, оптических и гравитационных) ощущений, сплетенных эволюцией в неисчерпаемый клубок нашей психической деятельности, и связывает нас с окружающей природой. Связь эта гораздо более крепка, чем мы пока себе представляем». И нельзя забывать, что «чудесное здание психики человека — мыслителя, создателя, гуманиста и творца» выросло «на скелете этих простых инстинктов».[281]

Одну из важных задач воспитания личности высшего типа Ефремов поэтому видит в «крепком свинчивании сознательного с подсознательным».[282] Но это-то только и возможно потому, что между «этажами» психики нет никакой пропасти. Подсознание не мрачный подвал, где затаился наш «зверь», но фундамент всего, что составляет человека.