Я догоню вас на небесах (сборник) - Радий Погодин

И Виктор Иванович, и Вениамин Борисович, и Настин отец Олег Данилович работали на одном заводе. Почти все жильцы дома работали там — вернее сказать, представители почти всех семей. Работа была чистая, зарплата по высшей категории, продукция передовая. Одно было неудобно — ограниченные путешествия в зарубеж. Настя у Олега Даниловича была третьим ребенком. Двое старших — сыновья. Выглядели они сейчас как чемпионы мира в толкании ядра. Ядро они толкнули далеко, теперь были веселы.

Гости, как и на всякой свадьбе, пенились у зеркала. Ослонялись о стены и косяки дверей. И, как на всякой свадьбе, были нарядны, ароматны и певуче доброжелательны. И безусловно интеллигентны. В основном люди в возрасте. В большинстве своем женщины, утяжеленные заказной ювелиркой и большим жизненным опытом. Их роднило между собой приятное выражение лица, какое бывает у директора фабрики мехов при виде озябшего кандидата наук с мокрым носом и синей шеей.

Никто ничего не скрывал. Все говорили о высокодостойном, высоконравственном, духовновеликом.

— Эти старухи, все, как одна, большие леди, — шепнула Настя. — Все обмирают, хотят иметь портрет от Шилова в золотой овальной раме. Никто из них не пьет снотворного. Их сны и мысли безупречны.

Настя попросила гостей к столу, за которым уже сидели ее ближайшие родственники, пробралась к своему невестинскому месту и помахала рукой в белой нейлоновой перчатке.

— Дядя Витя, дядя Витя, садитесь быстрее. Кричите: «Горько!»

После криков «Горько!» и первой, какая подвернулась, закуски Вениамин Борисович и говорит Виктору Ивановичу:

— Как ни крути, Витек, Настя красивая девка. Зять какой-то мрачный, все жрет и жрет. Хоть бы подавился. У него уже была невеста.

— Да что ты говоришь? Ах наглец!

— Не паясничай, Витек. Твое амплуа — зануда. Тебе паясничать не к лицу.

А у Виктора Ивановича сердце обливалось кровью — видел он рядом с Настей своего Сережу. Он достал валидол из кармашка, положил под язык три лепешки.

— Там, понимаешь, медицинская семья была у невесты, у той. А ему в армию срок. А невеста рыдает: ей вынь да положь. «Уж, замуж, невтерпеж». К тому же солдатиков в Афган посылать стали. И, представляешь, через некоторое время — какой кошмар! — наш жених плетет нечто мистическое. Рисует что-то гениальное. Христа с заштопанным ртом. Кишки на березах, наполненные младенцами. Глаза на ниточках, как елочные украшения. Женщину-гусеницу. Сто грудей — и она ползет, упираясь сосками в землю. Невестины родственники тут же всей толпой суют жениха в психушку. Там не берут. В психушке процент гениальных художников круто возрастает во время призыва. Все же засунули. Месяц держали — анализировали. Выпустили — негениального. И говорят: нервно слабый, в армию нельзя. Как раз из Афгана первые гробы пришли. Как ты думаешь, сколько это стоило?

— Много.

— А в той медицинской семье готовят невесту к свадьбе. Моют в жасминовой воде, понимаешь. Натирают розовым маслом — азиатская народность. А жених тихо так, бочком-бочком, и смылся. Женился на какой-то девушке из психлечебницы. Потом он с ней развелся. Закончил торговый институт. Сейчас снова женится.

— Что дают за Настей?

— «Жигуля». Ну и квартирка у нее есть кооперативная. Думаешь, из-за квартиры? «Жигуль», конечно, — тьфу! Я знаю мужика, тот подарил дочке на свадьбу «Волгу» прямо с правами. В бардачке лежали. Ездий, дитя, сбивай пешеходов и пешеходиц.

К ним подошла Настя.

— Дядя Витя, пойдем спляшем.

— Иди с Вениамином. Он плясун. Чего тебе с женихом не сидится?

— А не твоего ума дело, — ответил за Настю Вениамин Борисович.

И они поскакали в соседнюю комнату плясать.

На фронт Виктор Иванович попал под конец войны. Направили его в комендантский взвод танковой части.

В этом эпизоде мы позволим себе называть Виктора Ивановича Витей. Юн был солдатик. Сгорал от стыда по любому поводу. Отсюда румянец, полыхающий на его щеках, правильнее было бы назвать цветомузыкой.

Командир взвода, молодой лейтенант в скрипучих ремнях, в сапогах обжимающе-мягких, крикнул: «Пополнение, смирно!» — и поздравил с прибытием в прославленную гвардейскую бригаду под командованием Героя Советского Союза. «Мы сейчас впереди всех войск. Воюем на острие. Мы — прорыв!» От этих прекрасных слов щуплая Витина грудь стала выпуклой и стальной.

Комендантский взвод располагался в некотором отдалении от города, так и не взятого танками. Танки с приказом ничего не ломать держали город в кольце. Танкисты ожидали пехоту, чтобы отдать ей этот древний город для закрепления, а самим рвануть вперед.

И уже приближалась пехота на подручных средствах передвижения.

Вите хотелось побежать в город, пальнуть по защитникам из вороненого автомата ППС, но сержант приказал ему заступить на ответственный трехсменный пост и сам отвел его в домик штаба к белой двери с оторванной ручкой. Витя сменил солдата с угрюмым лицом.

— Тут будешь стоять. Тут две бабы. Немки. Никого не пускать. Хоть кто будь. Ясно? Проводишь их куда скажут. Кухен — кухня. Клозет или аборт — сортир. И никаких разговоров. И чтобы возле них никого! Понял, или дополнительно разъяснить?

Сержантово лицо не содержало ничего ободряющего, кроме слов матерного содержания. Витя кивнул головой, и прекрасное волнение от близости фронта и своей причастности к прорыву покинуло его грудь, уступив место смятению и обиде.

К посту подходили солдаты с колодками на груди, с пистолетами и кинжалами на животе, и гранатами по всему поясу. В лихо заломленных пилотках. Говорили ему:

— Привет, Матросов. Закрыл амбразуру.

Сволочи. Даже хуже сволочей. Витя краснел, поджимал живот, словно ждал удара. Отворачивался. Подбородок его дрожал. Они были как фашисты — они ремни из него резали.

Пробегали связистки с затянутыми талиями. Девушкам гимнастерки идут, у них в гимнастерках сильно груди торчат. Проходили пожилые офицеры и старшины из технического и огневого снабжения. Эти сами отворачивались от него, стыдясь чего-то более стыдного, чем он пока понимал.

Может, Витя и пообвыкся бы, может, и понял бы значение своего поста, но тут, как на грех, в помещение вломились два шофера и прямо к нему.

— Где тут бабы?

Витя заледенел.

— Нету тут, — сказал, разрывая онемевшие голосовые связки.

Дверь за его спиной отворилась, и, черт бы их задавил, вышли две немки: одна постарше, другая молоденькая.

— Кюхен, — сказали они строго.

Витя покраснел, пожелтел, посинел от прихлынувшего к лицу стыда.

— Вперед, арш! — сказал он грубо и хрипло. — Расступись, говорю!

— Сука! — удивленно пробормотали шоферы. — Жалко тебе?

— Не приказано! — крикнул Витя.

Немки в кухне принялись варить кашу. Старшая сунула Вите кастрюльку, чтобы подержал. Витя кастрюльку ту взял, подержал немножко, затрясся и грохнул ее об пол.

— Официр! — закричала немка.

Он наставил на нее автомат.

— Я на посту. Я часовой и нихт кастрюлька! Их бин вам не прислуга.

Немка погрозила ему кулаком. Ее белые губы пробормотали что-то обидное. Шоферы, просунувшись в кухню, скалились.

— Сержанта вызову! — закричал Витя истошным криком. Шоферы пропали из его глаз, растворившись в слезах. Витя глаза вытер — шоферы появились снова. Краснорожие от смеха. От них воняло бензином и табаком.

— Бедняга, — сказали они и смылись.

Харч на столе был поразительный, как на рекламе дорогого ресторана. Вин и наливок много.

Настины братья сняли пиджаки. Сидели развалясь. Настины золовки полулежали. В улыбках, в красоте сервизов, в аромате дыма чувствовался во всем достаток.

Настин отец, Олег Данилович, был угрюм. Он любил Настю и не радовался ее замужеству. Крупная голова, короткая челка делали его похожим на Хемингуэя. Лауреатская медаль — скромно — на сером модном пиджаке. Золотистые обои. Импортные.

У него было два спецпиджака: один на День Победы, в орденах и медалях, тяжелый, как набор амбарных гирь. Другой — по высшему разряду — интеллигентный, с одной медалькой.

Олег Данилович относился к Виктору Ивановичу снисходительно, как старший. Он считал его и Вениамина Шарпа придурковатыми, но доверял. Делился мыслями.

«Критика — это современный способ жить. Для дураков, ребята. Плюйте на все, нужно чаще расшлаковываться. И нечего считать себя венцом творения. И человек, и паук всего лишь форма существования белков. Я бы, ребята, застрелился — имею наган. Но хочется досмотреть это кино до конца. А вдруг Чапаев выплывет…»

«Из всей моей родни я признаю отца и вас с дядей Веней, — говорит Настя. — Я хочу родить Сережу».

А Сережа шагнул в пустоту, отстреливаясь. Последнее, что он видел, было синее море и белые птицы. Белые птицы и белые облака. Белые птицы падают в море. И, не долетая до воды, превращаются в черные тени…