Боярин - Олег Гончаров

– Они не трэли, – я отнял у нее руку и помог подняться с колен. – Мои попутчики свободны в своих мыслях и поступках.

– Чего это с ней? – спросил жердяй удивленно.

Только тут я понял, что женщина обратилась ко мне по-свейски, и я ответил ей на незнакомом моим спутникам языке.

– Она говорит, – сказал я Рогозу с Никифоров, – что дело у нее, и хочет, чтоб я за ней пошел.

– Знаю я дела эти, – усмехнулся старик.

– Нет, – покачал я головой, – тут что-то важное.

– Так что? Неужто пойдешь? – пробасил Никифор.

– Пойду, схожу узнаю, чего там…

– Вот ведь голова бедовая, – с завистью взглянул на меня парень. – И не забоишься?

– Чего бояться-то? – сказал я. – Меч со мной, под одежей кольчуга, а в Мамоне-то сидеть, так ведь ничего не высидишь. Скучно там.

– А Ольга что скажет? – спросил Рогоз.

– Не до того сейчас княгине, – хмыкнул жердяй. – Она ныне хочет посмотреть, как монахи всенощную молитву совершать будут.

– Вот и хорошо, – кивнул я, – а Малушке ничего не говорите, если что… Да все будет хорошо, – сказал уверенно и к незнакомке повернулся.

– Ты рабыня? – спросил ее по-ромейски.

– Да, господин, – ответила она.

– Веди меня, тир[78], – сказал я.

Быстро темнело, а я все шел за своей провожатой и все никак не мог понять – почему эта рабыня подошла ко мне? Кому я, чужой человек в чужом городе, вдруг понадобился? Может быть, мне удастся хоть что-то узнать у тир?

– Как ты оказалась здесь, так далеко от родных фьордов? – попытался я разговорить женщину.

– Только лишь Один знает пути, которыми человек идет к Вальхалле, – ответила тир, и больше, сколько ни старался, я не смог добиться от нее ни слова.

Дорога оказалась недлинной. Мы немного поплутали по узким улочкам, свернули на ведущую в горы широкую дорогу и остановились возле больших, затейливо скованных ворот.

– Нам сюда, – сказала рабыня и потянула за большое кольцо.

Одна створка с громким скрипом отворилась, тир прошмыгнула внутрь и поманила меня за собой. Я на мгновение задержался, закрыл глаза, припоминая дорогу, понял, что смогу выбраться обратно к колонне, и шагнул вслед за рабыней.

За воротами оказался густо разросшийся, запущенный сад, больше похожий на маленький сумрачный лесок.

Лесок дышал странным, едва уловимым ароматом, который мне показался смутно знакомым. Что-то из детства… что-то…

– …и зовется то дерево – лярв. И растет тот лярв только в саду у василиса Цареградского… – как все было просто и ясно тогда.

Были друзья и враги, было добро и зло, черное и белое… без оттенков и полутонов. И тогда, в детстве, я сидел в избушке учителя своего, хлебал духмяное варево, слушал знахаря Белорева и даже представить себе не мог, что однажды враги станут друзьями, а черное и белое сольется в серое марево…

– По тропинке иди, воин, – голос рабыни вернул меня в Явь. – Увидишь накрытый стол – угощайся и жди… – И она ушла в лавровый сумрак, а я остался.

– Значит, обманули тебя, Белорев. Дерево лярв тут повсеместно растет, – сказал я себе тихо, поправил перевязь меча и по тропе пошел.

Каменный стол стоял под шелковым навесом. Вокруг стола в кованых ставцах горели факелы. На мраморной столешне – несколько богато изукрашенных кувшинов и на большом золотом блюде яркой разноцветной горой диковинные плоды. Здесь же стояло две чаши для вина, обильно усыпанные жемчугами и драгоценными камнями.

Слабы ромеи в питии, зеленое вино с водою мешают. Вот и здесь особую чашу-кратер поставили. Усмехнулся я, на эту безделицу взглянул, плеснул себе неразведенного напитка из кувшина в чашу, хлебнул – вкусно. Хорошо, забористо вино ромейское. Ягоду от грозди отщипнул, закусил выпитое, сел на лавку и стал хозяев ждать.

– Интересно, зачем я этим богатеям понадобился? Как узнали они, что я по-свейски говорю? Почему на ночь глядя меня к себе позвали? Да и кто они такие? – Сидел я, размышлял, из чаши прихлебывал, плоды диковинные пробовал и ответа на свои вопросы не находил.

А хозяев все не было. Уж стемнело совсем, ветерком ночным потянуло, прохладой долгожданной повеяло. Жара дневная отступила, дышать легче стало. Хмель от пьяного вина ромейского теплом по телу разливается и голову туманит. И вот ведь что странно: вроде легкое вино, ни с олуем нашим, ни с медом пьяным в сравнение не идет, а забирает не хуже. И факелы вокруг стола накрытого мерцать начали, словно их кто-то невидимый от меня загораживает, и листва на деревьях шуршит тревожно, а темень вокруг будто подрагивать начала.

– Что-то тут не так, – хотел я сказать, но почуял, что язык у меня во рту одеревенел.

«Говорила же мне мама, чтоб я в рот всякую гадость не тянул, да вот, не послушался», – пришла откуда-то странная мысль.

И так мне от нее весело на душе стало, что хоть в пляс пускайся. Вон, и музыка откуда-то взялась. Красивая музыка, ладная. Словно с небес на землю мелодия полилась тягучая и душевная, я даже заслушался. А потом по телу сладкий озноб прошел, то ли оттого, что музыка волшебная мне так сердце растревожила, то ли потому, что в освещенный факелами круг девушка нагая вышла. Красивая она, среди деревьев словно навка лесная появилась, взглянула на меня и танцевать начала.

Завораживал ее танец, дразнил и заманивал в такие дали, что и представить себе невозможно. Руки ее – словно крылья лебяжьи, тело – подобно пламени на ветру. Дразнила меня навка, блаженство неземное сулила, а сама кошкой дикой все ближе и ближе ко мне подбиралась.

«Опоили…» – мысли вдруг ленивыми стали, а глаза слипались, словно на веки гири пудовые повесили.

Попытался я до меча дотянуться, а руки не слушаются. Да и разве нежить мечом одолеть можно? Только и оставалось, что сидеть и смотреть, как эта навка бесстыжая вокруг меня вьется. И уже близко совсем. Так близко, что я аромат тела ее чувствую, и от этого еще сильнее голова кругом идет. Трется она об меня, в груди свои упругие лицо мое схоронить старается. Смеется звонко оттого, что борода ей соски щекочет. А руки ее проворно под рубаху мою ломятся, кольчугу легкую задирают и в порты забраться норовят.

И стыдно мне от наготы ее, и противно оттого, что меня будто куклу используют, и сладостно от ласк ее неистовых. Она меня на скамью повалила, оседлала, словно жеребца норовистого, мои бедра своими сдавила. Чувствую я, как плоть моя с ее плотью сливается, как из двух людей единое существо возникает, и противиться этому сил никаких нет.

Нагнулась она ко мне, шеи губами коснулась. Даже если сейчас она мне в жилу зубами вопьется да кровь пить начнет, я сопротивляться не стану – пусть хоть всю выпьет, до капельки – так меня разморило. А она уже в ухо мне дышит жарко: