Дневник А.С. Суворина - Алексей Суворин

Написал Витте:

«Многоуважаемый Сергей Юльевич, мне всегда казалось, что вы — принимали во мне некоторое участие, и, когда я обращался к вам, я обращался не как к министру, а как к умному и талантливому человеку. Так было и 11 марта, когда я был у вас и говорил с вами о студенческих волнениях и полемике против меня и «Нового Времени». Не знаю наверное, кому я обязан циркуляром главного управления по делам печати от 17 марта, запретившим эту полемику как раз в то время, когда события университетской жизни доказывали, что я был прав. Но этот циркуляр доводит меня до полного отчаяния. Мои противники пустили очень искусно в ход клевету, что я его выпросил у министра внутренних дел. Позвольте препроводить вам копию с моего письма к министру И. Л. Горемыкину. Я пойду и далее. Я употреблю все средства для того, чтобы вывести наружу правду. Я обращусь к государю, но я не оставлю клевету ей самой. Я вначале не обратил на нее внимания. Но нашлись ловкие люди, которые захотели ею воспользоваться во что бы то ни стало и всякими клеветническими средствами. Я пока думаю: бог не выдаст, свинья не съест. А выдаст, — значит, так и надо, так и следует по делам моим, чтоб свинья съела».

Писал письма Горемыкину, Витте и т. д. Какое дурацкое положение с этой клеветой. Не все ли, в сущности, равно, клевещут или нет? Когда на меня не клеветали? Когда мне отдавали должное. Вот Савина теперь со своей труппой в Берлине играла «Татьяну Репину». Газеты отдают должное и пьесе. А у нас только ругали, с «видом знатока», и главное завистники. Сам. В. А. Крылов написал о ней прямо ругательный фельетон в «Новостях», с выражением даже своего удивления, то дирекция императорских театров ставит пьесу автора, который так много ругал дирекцию.

В университете сегодня экзамены. Приглашаются группами, с билетами. Первая группа 1-го курса в 100 человек. Пришли только 17. Экзаменатор Георгиевский — политическая экономия. Когда он сел, встал один студент и сказал, что студенты решили добиваться правды и до тех пор не слушать лекций и не экзаменоваться, «а кто придет на экзамен, — подлецы». Затем встал другой и обругал профессора матерными словами. Их схватили и увели. Остальные экзаменовались. В городе стали говорить, что профессора прибили.

Царь сказал, что жалеет, что даже Боголепова не послушался; прежде 20 февраля, ибо лучше тогда было принять строгие меры, чем теперь; что он очень жалеет, что его впутали в это дело. — «Один Суворин — говорил правду». Другие прибавляют, что будто царь сказал, что «перед ним и общество и я виноваты».

Послал Вл. Ив. Ковалевскому такое письмо:

«Многоуважаемый Владимир Иванович. Амфитеатров говорил моему сыну, Ал. Ал-чу, в прошлую субботу, что вы слышали из «верного источника» о том, что я выпросил у министра внутренних дел циркуляр от 7 марта, которым запрещена полемика между «Новым Временем» и другими газетами по вопросу о волнениях учащейся молодежи. Амфитеатров говорил, что слышал это от вас самих. Вы можете себе представить, как я обрадовался, что, наконец, я могу узнать тот «коренной источник», из которого потекла клевета на меня самая позорная. Я никого не просил об этом циркуляре, никому я не писал «Маленьких писем», никого не уполномочивал за себя хлопотать, единственное административное лицо, у которого я был с ноября 1898 года вплоть до самого изучения циркуляра 17 марта, был С. Ю. Витте; 11 марта я сидел у него вечером, но ни о чем его не просил. Да вы сами хорошо знаете, что С. Ю. Витте скорее мог дать мне департамент в министерстве финансов, чем циркуляр из министерства внутренних дел. Значит, не он этот «верный источник». Если вы могли сказать Амфитеатрову так положительно о нем, то можете сказать и мне. У меня вся душа изболела от этой клеветы, которой несколько дней я не придавал никакого значения. Будьте добры, скажите, кто это? Я вам дам честное слово, что вас не назову и это останется между нами. Вы должны сказать. В моей жизни были ошибки, но такой никогда, никогда, никогда. — Уважающий вас А. Суворин».

Далее письмо Соловьеву:

«Многоуважаемый Михаил Петрович, препровождаю вам для сведения копию с письма моего к министру внутренних дел. Дело о циркуляре 17 марта так разрослось, что я не могу ничего предпринять для своей защиты, кроме этого письма, в котором излагаю свою просьбу. — Искренне вас уважающий А. Суворин».

31 марта.

Ездил на заседание Пушкинской комиссии. Ничего интересного. Скучно и вяло. Говорили о памятнике Пушкину, о сборах на него «Нов. Временем». Я сказал великому князю, что можно собрать 50 т.р. в несколько месяцев.

— «Без думских?» — спросил он.

— «Без думских».

Витте предлагал что-то в пользу того, чтоб комитет по сбору пожертвований состоялся у меня при обществе из разных представителей литературы, искусства и музыки. Я сказал, что желаю остаться при своих и буду собирать и ничего больше.

У П. Н. Исакова, я спросил, получил ли он мое письмо. — «Получил, начал ответ писать». — «Благодарю вас».

Разговаривал с академиками о том, что у нас без шуму ничего нельзя сказать. Перед началом заседания Витте все ходил с графом Голенищевым-Кутузовым. Он был бледен и озабочен.

Вчера было экзаменующихся в университете человек 30. Старый курс будет экзаменоваться в гимназиях, для чего некоторые гимназии дали свои залы. Вчера говорили, что сегодня или завтра будет манифестация.

Молодость обнаруживает силу. Деятельная часть прибегает ко всем средствам. В Киеве анонимные письма к студентам и их женам, списки нежелающих забастовки выставляются на дверях и расклеивают во все уголки заведения, чтоб на них смотрели, как на прокаженных. Инородцы — вот деятельный элемент.

Экзаменовалось в университете человек 5–7. Полиция на экзамене присутствует. Забрано в манифестации несколько сот студентов. Говорят что 400–500. Их потом развозили: на дрожках городовой и студент. Стоявшие на мосту студенты подбегали к дрожкам, спрашивали фамилию увозимого и отходили. Был совет у Горемыкина. Говорят, Витте за строгие меры. Просвещенное самодержавие почти два месяца борется с правительством.

1 апреля.

Гессе говорил на-днях о том, что государь хвалил меня за статьи. У Саблера разговор обо мне. Митрополит Антоний интересовался мною.

Амфитеатров забрал вперед тысяч 20 и улизнул, прикрывшись благородством.

Послал еще письмо Витте:

«Как вы обо мне думаете, я никогда не мог определить для себя самого. Но я о вас неизменно думаю, что вы самый талантливый и умный из администраторов, не только настоящего времени. Я хотел вам сказать, что я чувствовал молодежь, всем говорил против привлечения государя к разбору дела между нею и полицией. Но я все-таки не знал ее. Она оказалась упорнее, чем я мог предполагать. Когда я был у вас 11 марта, встревоженный и усталый от борьбы, которая досталась на мою долю, я слышал от вас, что дело это такое, что через две недели: все войдет в колею. Оказалось нет. 17 марта нам запретили полемику о беспорядках и стали распространять слух, что я выпросил циркуляр. В союзе писателей поднялся целый бунт против меня, хотели судить мою деятельность. Амфитеатров воспользовался этим слухом и вышел из газеты, даже не увидевшись со мною. Московские купцы хотят организовать «Народ» при помощи министерства финансов. Довольно странная компания: Амфитеатров, Ковалевский, Мамонтов, Морозов. Амфитеатров поступил, как человек неблагодарный. Нечего говорить, что я не причем в циркуляре 17 марта. Хотело ли спасать меня правительство, или нет я этого не знаю. Знаю только, что оно меня оставило 25 дней совершенно одного, и начало спасать, когда я ни мало не нуждался в его спасательных инструментах. Вы говорили о просвещенном самодержавии, о земстве и проч. А на самом деле против всякого самодержавия общество недовольное, изверившееся, революционизированное чуть не со времени убийства Павла. Если ближе присмотреться к истории, то ряд революционных вспышек окажется почти непрерывным. То, что я вижу и наблюдаю теперь — это бессилие правительства, против кучки нигилистов. Что оно будет делать против обструкций общества, которые и теперь, и были во время нигилизма. Общество каких-нибудь 30–40 энергичных людей боролось против полиции, жандармерии и убило императора. Весьма возможно, что обостренная молодежь пойдет дальне и станет отказываться от воинской повинности. Не могли же сладить с духоборами и допустили их переселение, точно для того, чтобы очистить самодержавную землю. Истинно преданных самодержавию очень немного. Народ, нечего сказать, ибо движение идет из столиц и городов и либерализм овладевает всеми. Тут крутыми мерами ровно ничего не сделаешь. Надо что-нибудь поднимающее дух».