Век тревожности. Страхи, надежды, неврозы и поиски душевного покоя - Скотт Стоссел

К 1973 г., когда вышел его классический труд «Разделение: тревога и злость», у Боулби сложилось стойкое убеждение, что почти все формы клинической тревожности у взрослых уходят корнями в неблагополучные детские отношения с главным объектом привязанности – в большинстве случаев с матерью[171]. Идея эта активно подтверждается многочисленными данными современных исследований. Законченное в 2006 г. 40-летнее продольное Миннесотское исследование факторов риска и адаптации от рождения до зрелости выявило, что у детей с ненадежной привязанностью вероятность развития тревожных расстройств в подростковом возрасте гораздо выше, чем у детей с надежной или избегающей привязанностью. Ненадежная привязанность в возрасте до трех лет порождает страх быть брошенным в позднем детстве и зрелости и формирует защитную стратегию, основанную на «хронической настороженности»: малыши, тревожно сканирующие окружающее пространство в поисках своей непредсказуемой матери, повзрослев, постоянно сканируют окружающее пространство в поисках гипотетических угроз{312}.

Теория привязанности Боулби отличается элегантной простотой и выстроена на убедительной и понятной эволюционной основе. Если в детстве родители выступали для вас «надежной базой» и вы это усвоили, у вас высокая вероятность пронести через дальнейшую жизнь чувство уверенности и психологической безопасности. Если же родители либо не смогли обеспечить вам эту надежность, либо она была нарушена трагическими событиями или разлукой, возможно, ваша дальнейшая жизнь будет омрачена тревожностью и неудовлетворенностью.

Родители тебя долбят,Пусть не со зла вливая яд.

Недавно мне попался в руки дневник, который я вел летом 1981 г., в 11-летнем возрасте. За несколько месяцев до этого я начал посещать детского психиатра, который в итоге лечил меня 25 лет, – доктора Л., представителя фрейдистской школы. По его наущению я использовал дневник для выплескивания спонтанных ассоциаций, которые должны были навести нас на источник моих эмоциональных проблем. Должен признаться, довольно огорчительно в зрелом возрасте читать, как твоя 11-летняя ипостась, уже достаточно тревожная и зацикленная на себе, размышляет на страницах дневника, кто больше повинен в твоей бесконечной тревожности и неудовлетворенности. Деспотичный воспитатель, который накричал на меня шестилетнего и отослал (одного-единственного из всего отряда Индейских вождей в Бельмонтском дневном лагере) в «лягушатник» к малышам, потому что я трясся, плакал и боялся лезть в большой бассейн? Или соседка, которая дала мне четырехлетнему пощечину на глазах у приятелей-сверстников, когда я разрыдался на дне рождения ее сына Гилберта от испуга и тоски по маме?

Судя по всему, мои нарциссические самокопания обречены на бесконечные повторы: в 43 я углубляюсь в собственное прошлое в поисках источника тревожности и обнаруживаю… себя 11-летнего, копающегося в прошлом в поисках источника тревожности.

Мы тогда всей семьей вернулись из отпуска, так что львиная доля дневника посвящена перечислению пережитых мной в поездке страхов и обид.

1. Боюсь, что меня укачает в самолете.

2. 1‑я ночь, скучаю по дому, не могу заснуть.

3. Мне не нравится еда.

4. Ресторан: мама сердится и не разговаривает со мной, потому что я пожаловался, что хочу домой.

5. Боюсь антисанитарии.

6. Боюсь, что меня будет тошнить от разреженного горного воздуха.

7. Папа заставляет меня есть. Сердится, когда я ем, и не дает мне есть, когда я жалуюсь…

8. Папа меня не слышит, бьет, когда я продолжаю просить.

9. Очень испугался, когда увидел рвоту (по-моему) на коврике внизу. Было очень страшно и противно.

10. Во время обратного перелета кого-то в салоне вырвало. Мне страшно. Грустно, тоскливо и страшно.

Дневник поездки заканчивается фразой: «Хочется укрыться с головой, хочется, чтобы мама с папой меня приласкали и пожалели, но они моих страхов совсем не понимают».

Недавно я отправил матери по электронной почте перепечатку этого дневника, а потом позвонил узнать: сколько, на ее взгляд, ласки и любви она уделяла нам с сестрой по сравнению с другими родителями ее возраста.

«Примерно столько же, – ответила она. Потом добавила: – Вообще-то я сознательно старалась вас не баловать».

Я, изумившись, спросил почему.

«Мне казалось, что для вашей же пользы», – ответила она и принялась объяснять.

Ее собственная мать, моя бабка Элейн Хэнфорд, окружала своих дочерей (мою мать и ее сестру) постоянной заботой и лаской, с готовностью откликаясь как физически, так и эмоционально. Жизнь Элейн вертелась вокруг удовлетворения потребностей своих дочерей. В младших классах Элейн каждый день встречала вернувшуюся из школы дочь с обедом. Мама чувствовала любовь и заботу, чувствовала, что с ней нянчатся. И поэтому, когда в юности ее начали донимать панические атаки, агорафобия, эметофобия и другие фобии, она предположила, что все дело в излишне тепличных условиях, в которых ее растили. И вот в стремлении уберечь меня и сестру от такой же тревожности она лишала нас свидетельств безусловной родительской любви, которые в свое время получала в избытке.

Джон Уотсон бы одобрил.

Но, скупясь на ласку, мама не скупилась на гиперопеку. А гиперопека и подавляемая нежность – опасное сочетание. В результате ты чувствуешь себя не просто недолюбленным (потому что недополучаешь ласки), но вдобавок беспомощным и неумелым (потому что кто-то делает все за тебя, предполагая, что сам ты не сможешь).

Мама одевала меня до девяти или десяти лет, а потом до 15 каждый вечер складывала мне на стул одежду на завтра. Она набирала мне ванну до старших классов. К средней школе многие из моих приятелей уже отправлялись на общественном транспорте гулять и тусоваться в центр Бостона, в школьные каникулы сидели дома одни, а еще выбирали в магазине мопеды (и покупали, и ездили). Даже если бы мне вдруг захотелось прокатиться на метро в Бостон или завести мопед (признаться, не хотелось), мне бы не разрешили: отлучаться дальше, чем на несколько кварталов, от нашего пригородного дома я не должен был, поскольку там находились слишком оживленные, по мнению, мамы, перекрестки и опасные соседи. (Речь идет о сонном пригороде, где преступления случались не чаще чем раз в 10 лет.) Когда родители уходили на работу, мы с сестрой оставались дома только под присмотром бебиситтера. К подростковому возрасту это уже было странновато, особенно, когда очередная нянька оказалась моей ровесницей (нам было по 13).

Мамой руководила искренняя тревожная забота. А я только приветствовал чрезмерную опеку – она укутывала меня в кокон уютной зависимости. Хоть и стыдновато было слышать в присутствии одноклассников, что в город мне с ними без мамы нельзя, высвобождаться из ее оберегающих объятий я не спешил. Созависимость матери и ребенка диктует поведение обоим: я жаждал гиперопеки, мама ее обеспечивала. Однако наши взаимоотношения лишали меня самостоятельности и ощущения самодостаточности, поэтому из прилипчивого и зависимого первоклашки я превратился сперва в прилипчивого и зависимого подростка, а потом в прилипчивого и тревожного взрослого (спросите мою многострадальную жену).

«Страдающие агорафобией взрослые, как правило, дают родителям низкую оценку по шкале выражений любви и высокую – по гиперопеке»{313} (из статьи 2008 г. «Привязанность и психопатология у взрослых») «У страдающих агорафобией взрослых отмечается более сильная, чем у контрольной группы, боязнь разлуки в детстве»{314} (статья по итогам исследования в The American Journal of Psychiatry за 1985 г.). «[У детей до трех лет с ненадежной привязанностью] вероятность тревожного расстройства существенно выше, чем у детей с надежной привязанностью»{315} (статья по итогам исследования 1997 г. в Journal of the American Academy of Child and Adolescent Psychiatry). «Ваши родители – тревожная, гиперопекающая мать и пьющий, эмоционально отсутствующий отец – представляли собой классическую комбинацию для формирования тревожности» (это от моего первого психиатра, доктора Л., которого я недавно, почти через 30 лет после нашего первого сеанса, разыскал и расспросил). А вот и нейробиологическое подтверждение: «У взрослых, крайне отрицательно характеризующих свои отношения с родителями, отмечается значительно более существенный выброс дофамина в вентральный стриатум [подкорковая область в глубине переднего мозга] и более интенсивное повышение уровня кортизола [гормон стресса] в слюне, если возникает ситуация стресса, чем у тех, кто характеризует свои отношения с родителями крайне положительно. Из этого следует, что забота, полученная человеком в раннем возрасте, может аналогичным образом влиять на развитие систем, участвующих в реакции на стресс»{316} (результаты исследования 2006 г., опубликованные в Psychological Science). На моем столе, в кабинете, где я пишу эти строки, высится полуметровая стопка статей, подтверждающих эти и сопутствующие открытия. А значит, доказано: моя тревожность коренится в моих детских взаимоотношениях с матерью.