Синяя жидкость (сборник) - Альберт Валентинов

— Угощайтесь по-родственному. Пора бы нам и познакомиться.

Не ручаюсь, что до меня сразу дошел смысл этой фразы: так был занят Таней. И не стал уточнять, что значит «по-родственному»? Да и на нее почти не обратил внимания. Помню, что была она слегка навеселе, в прекрасном настроении, высокая, худая и совсем без бюста, будто его тщательно спрятали. Очевидно, так и было — сейчас в моде плоская грудь. Прическа у нее тоже была какая-то взлохмаченная, но я особенно не приглядывался. И забыл о ней, как только вернулся в квартиру. Пустили пленку, и я танцевал с Таней — один танец, другой, третий… Наверное, это было неприлично: танцевать все время с хозяйкой дома, кое-кто из женщин понимающе перешептывался. Ну и черт с ними! Тем более что Борис в конце вечера пожал мне руку и шепнул:

— Спасибо, старик, ты и не представляешь, как много сделал для меня сегодня.

Только глаза у него были при этом непривычно тревожные.

Это я и рассказал майору. Разумеется, не все — про Таню ни слова. И рассказ получился куцый, в несколько фраз.

— Вот видите, ниточка есть, — сказал майор без особого, впрочем, энтузиазма. — Женщина потеряла платок, женщина угощала вас сигаретами, которые бывают далеко не у каждого, и эта женщина хорошо знала убитого, была в числе приглашенных.

— Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс! — вдруг выпалил я. Получилось здорово глупо, но майор только засмеялся.

— Найдем! — сказал он.

Таня позвонила дня через три после похорон. Я за своим рабочим столом делал вид, будто читаю документ, составленный Гришей Левиным, а сам исподтишка наблюдал за ним. Он тоже делал вид, что работает, уткнулся в бумаги, усердно водил ручкой. Но по тому, как колпачок ручки кивал в разные стороны, словно поплавок на волне, было ясно, что все это — липа. Временами он вскидывал взор к потолку, как бы обдумывая текст, и открывались его глаза — до краев наполненные скорбью. Иногда его взгляд скользил по мне, и я поспешно опускал ресницы: до сих пор не прошло это ощущение боли и бессильный ярости — ощущение червяка, попавшего под безжалостный сапог.

Гришин взгляд бередил душу, будто водил по ней тупой бритвой. Уже который день меня не оставляло ощущение, что теперь, когда Гудимова нет, нужно немедленно куда-то бежать и что-то делать, чтобы отвести то страшное, гнетущее, что нависло над человеком. Неожиданно я вспомнил, что видел уже такой взгляд. Да, точно такой же. И он так же меня разбередил.

Это было месяца три или четыре назад. Я возвращался на метро с работы. Пришлось задержаться на совещании, и в это время, сразу же после часа «пик», в вагоне было относительно свободно. Люди входили и выходили на остановках, молчаливые, озабоченные своими делами, а я, прикорнув на сиденье, блаженно расслабился. И вдруг меня резанул взгляд, как вопль о помощи. У дверей, раскачиваясь, стоял человек. Интеллигент, это было сразу понятно. Не по одежде: он был очень скромно одет. Но было в его лице что-то такое, что сразу выдавало человека, живущего одухотворенной жизнью. Даже то, что он пьян, не могло стереть эту печать одухотворенности. А пьян он был здорово, но водка не заглушила душевную муку этого человека. Когда эмоции доходят до взрыва, алкоголь действует прямо противоположно: обостряет их. Но какие-то тормоза у него отключились. Он плакал, как плачут дошедшие до предела мужчины, не замечая этого. Слезы катились по его лицу, искаженному страданием и, как мне показалось, ужасом перед чем-то страшным, необъяснимым… Он хватал окружающих за руки, за плечи и что-то говорил, говорил, вхлипывая и давясь от слез. Ничего нельзя было разобрать, водка все же сковала его язык, понятна была только одна фраза, которую он все время повторял: «Товарищи, где же правда, где же правда? Ее же обещали…» Очевидно, это больше всего мучило человека. Люди отворачивались, отходили. Не так, как отворачиваются от обычного пьянчуги, а как-то растерянно, с сочувствием. Черт побери, когда же мы научимся открыто сочувствовать человеку? А он снова и снова пытался что-то рассказать, еле ворочая языком, что-то страшно важное не только для него — для всех. Но отчетливо звучал лишь настойчивый рефрен: «Товарищи, где же правда?»

Мне пора было выходить. Я пошел к дверям, мимо него, повернувшись к нему лицом. Я просто не мог пройти отвернувшись, как другие. Он схватил меня за рукав и забормотал, и глаза у него были такие, что я неожиданно для себя погладил его по редким, с густой проседью волосам, как обиженного мальчика, и начал уговаривать успокоиться. Но он не слушал. «Они же обязаны, обязаны, ведь перестройка…» — всхлипывал он, и его расширенные ужасом глаза видели за моей спиной что-то страшное, наползающее, как зловещая тень. И я ощутил, что до боли в сердце понимаю этого человека, раздавленного чудовищным несоответствием между тем, как должно быть, и тем, как есть еще на самом деле.

Точно такой же взгляд — затравленный, потрясенный чудовищной несправедливостью — был у Гриши, и я спрятал его в сердце. В тот затаенный уголок, где копил всю боль и обиду в сладостной надежде когда-нибудь выплеснуть все это в глаза людям, которые в этом виноваты.

Эта мерзкая история произошла два месяца назад, Министерство построило дом, и на наше объединение выделили три квартиры — как водится, однокомнатную, двухкомнатную и трехкомнатную. Левины в нашей очереди стояли третьими. Детей у них не было, и однокомнатная представлялась им волшебной пещерой Али-бабы. У них были жуткие жилищные условия. Коренные москвичи, они практически не имели жилья. И у его, и у ее родителей ютились по две семьи в квартире, но санитарной нормы как раз хватало, чтобы райисполком не ставил на очередь. Женя и Гриша снимали в коммуналке комнату у богомольной старухи, промышлявшей свечами на Ваганьковском кладбище. Какие уж тут дети! А Женя страстно мечтает о ребенке, она создана для материнства. Только время проходит, ей уже под тридцать, еще несколько лет, и будет поздно. Так вот, четвертой в списке была старший инспектор Лидия Тимофеевна.

Меня охватило тревожное удивление, уже когда наши женщины стали оживленно обсуждать перекупку Лидией Тимофеевной у кого-то очереди на кухонный гарнитур. Забеспокоилась и Женя. Лицо ее заострилось, каждая черточка стала резче, взгляд черных глаз сделался колючим и злым. Лишь идеалист Гриша ничего не почувствовал. Да и я недооценил эти зловещие намеки, был занят своими сердечными делами. Иначе, конечно, предупредил бы Гришу, чтобы он был осторожнее. Но кто мог подумать, что он совершит такую вопиющую глупость, которая, теперь я в этом уверен, была хладнокровно инспирирована.

…Все было как положено. Райком прислал разнарядку на овощную базу. Партком министерства распределил ее между подразделениями. Секретарь нашей парторганизации по согласованию с Гудимовым раскидал количество людей по отделам. Мне досталось выделить трех человек.