Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

— Впустую? Это ты войну, походы и сражения пустым считаешь? Любопытные у тебя замашки, Бычок.

— Эх, великие горести, прав ты, конечно. Не впустую годы прошли. Мы многое пережили и многое сделали. Да и вообще — на все воля богов. Какую судьбу они нам отмерили — такой нам и жить. Другой не будет. Вот только все равно на душе теперь совсем паршиво. Проклятье! У тебя, случайно, вина с собой нету?

— Только то, что я у твоих родных выпил. Но оно вряд ли тебе по вкусу придётся.

Скофа стукнул его кулаком по плечу так, что Мертвец завалился на бок.

— Нет, правда, надо как-то тебя отучить лягаться, а то не ровен час — зашибешь насмерть, — сказал он потирая ушибленную руку.

— Тебя-то? Тебя даже харвены зашибить не смогли. А уж они то старались.

Солдаты рассмеялись. В этот момент кусты на краю холма зашуршали и, раздвигая их, в круг света вошла высокая фигура, закутанная в красный шерстяной плащ.

— О, с возвращением старший. А мы тут как раз тебя вспоминали!

Эйн сел рядом с ними и протянул руки к костру. Лицо его казалось мрачным и напряженным. Не говоря ни слова, он достал кожаный бурдюк, пригубил, а потом протянул его сослуживцам. Внутри оказалось крепкое вино с небольшой горчинкой.

— Кажется, боги услышали твои мольбы, Бычок. Вино! А ты Эйн, чего быстро и кислый вернулся. Родные не признали?

— Признали, но лучше бы я к ним и не заходил вовсе. Представляешь, Скофа, Арна стала жрицей Утешителя. Арна! Моя маленькая сестричка Арна, крикливая и шумная девчонка, что всегда, по любому поводу, смеялась и носилась целыми днями по улицам с мальчишками теперь провожает умерших в страну теней и жизнь ее проходит в мертвецкой при храме. Вот кто мог подумать, что она изберёт себе такую судьбу? А? Я бы никогда. Чего уж там, я бы куда меньше удивился, если бы узнал, что она в жрицы Меркары подалась. Там хоть выселятся все время. Но Моруф? Просто в толк не возьму.

— А остальные как Эйн? Все твои живы хоть? — спросил Скофа.

— Да, живы. Хвала богам. И отец и мать и братья и дядя. Дед только умер. Но он долгую жизнь прожил, такой только позавидовать можно. Ты не поверишь, они каким-то чудом скопили денег и собственную гончарную мастерскую открыли. Маленькую совсем. Считай с комнату размером, в которой три станка стоят. Братья и их сыновья сейчас там все на себе тянут. Да и долгов у них до дури, но все же — своя мастерская! Шутка ли! Они, кстати, с твоими родными работают — амфоры им продают. Что, твои правда в купцы подались?

— Ага, теперь масло в Солтрейну возят на телеге.

— Молодцы. Что сказать. Выкарабкались. Вот и мои тоже в лучшую жизнь карабкаются, только… только мне в этом «лучшем» места, нет похоже. Они мне конечно прямо не говорили, все больше намеками да увертками, но так, чтобы даже тупой все понял. Не нужен я им. Веришь, нет, все время что с ними был — лишним и незваным гостем себя чувствовал. Чужим одним словом.

— Тебе хоть прямо не сказали, а мне вот Виэтна, все очень доходчиво объяснила.

— Да ладно, неужели родная сестра на дверь указала?

— Ну, почти.

Скофа пересказал своему командиру минувший вечер и разговоры с родными. Слушая его, Эйн мрачнел на глазах и прикладывался к бурдюку все чаще и чаще. Когда Скофа закончил, он ответил не сразу, а заговорив произносил слова неестественно тихим для него голосом.

— Значит, не одинок я оказался. Получается, никому мы тут не нужны и возвращаться нам некуда.

— Ага. А скоро ещё и из тагмы турнут как стариков, что свое отвоевали.

— И это тоже.

Они замолчали, пустив по кругу бурдюк с вином. Ночь была ясной, и с вершины Лысака город было видно почти также хорошо, как и пару часов назад, когда его освещало закатное солнце. Но его вид больше не заставлял сердце Скофы биться, а губы подрагивать. Теперь это был просто город. Такой же, как сотни других, что довелось ему повидать за годы службы. Его узкие улицы, прижавшиеся друг к другу дома в северной части, башенки и храмы под низенькими круглыми куполами, были обычными. Они больше не вызывали у него ни трепета, ни волнения. Неожиданно Скофа поймал себя на мысли, что ему больше не хочется сюда возвращаться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он потерял свой отчий дом и город своего детства. И потерял их давным-давно.

Впервые за многие годы, Скофа почувствовал себя одиноким. А следом за этим чувством к нему начал подбираться животный страх. Липкой и вязкой субстанцией он прорастал из глубин живота, оплетая и парализуя. Он полз наверх, к его голове, к его чувствам и мыслям, полз неотвратимо, напоминая ему, что через пару дней знакомая и понятная ему жизнь его кончится. Его выкинут на улицу, и идти ему будет уже некуда.

Конечно, можно было наплевать на гордость и самоуважение. Приползти к родным, покаяться перед ними, попросить прощения, в надежде, что его примут обратно в семью. И они бы приняли. Конечно бы приняли, ведь на то они и родные, чтобы принимать и прощать. Ему бы дали работу и кров. И ходил бы он с повозкой до Солтрейны, грузил и разгружал масло, разливал его по амфорам, купленным у родных Одноглазого Эйна. А потом, быть может, нашел бы себе жену и обзавёлся детьми. И работая на совесть и живя тихой и кроткой жизнью, он бы с годами, возможно, получил искреннее прощение своих родных и успокоил свое сердце.

Вот только Скофа знал, что так не будет. Он просто не сможет так поступить. И от этого чувство гнетущей безнадеги становилось совсем невыносимым.

— Что-то вы совсем раскисли, друзья мои, — Мицан встал, потянутся, захрустев суставами, и улыбнулся своей широкой улыбкой. — Хватит уже друг дружку хранить раньше времени. Подумаешь, родным не ко двору пришлись. Тоже мне горе великое. Вы что, прошли через пекло и горнило войны, чтобы превратиться в ранимых нытиков? Я такой размазней даже после харвенских пыток не стал. А уж мне-то сподручней было.

— А, в бездну все. Прав наш Мертвец. Не кончилась у нас жизнь, — в единственном глазе Эйна заплясал веселый огонек. — Да, наша служба подходит к концу. И да, мы оказались не нужны в родном доме. Но это все ничего не значит. Мы на дно не уйдем. Вылезем, как всегда вылезали и найдем для себя новое место под солнцем. Я это вам как старший ваш обещаю. А теперь слушайте меня внимательно пока другие из самоволки не пришли. О том, что я сейчас скажу, никому никогда ни при каких условиях ни слова не рассказывать. Поняли? В общем, есть у меня одно дело на примете. Одно предложение, что мне в конце войны сделали. Я раньше его всерьез не рассматривал. Чурался, если честно, но теперь… теперь мне уже всё равно. И вам, я думаю, тоже. А потому, слушайте…

Когда Одноглазый Эйн закончил говорить, Скофа и Мертвец сухо кивнув в знак согласия, молча уставились на костер. И лишь треск огня, да уханье совы, усевшейся на ветку старого дерева, нарушали повисшую тишину.

Глава пятая: Сбитые кулаки

Мраморные плиты ледяными иголками впивались в босые ноги Первого старейшины. Ступая по ним, он негромко ойкал и морщился, и продолжал путь к центру храма, невольно проклиная далеких предков, установивших столь странные обычаи. Как будто обувь могла помешать общению с богом. Вздор, да и только. Хоть бы ковры тогда постелили.

Новый день только начинался, и ночная тьма крупными сгустками наполняла высокую залу, скрывая богатые фрески на стенах и потолках. Только подсвеченная огнем жаровен статуя бога судьбы Радока — высокой фигуры, простирающей открытые ладони к просителям, служила ему ориентиром. Надежным маяком, указывающим Первому старейшине путь через тьму.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Подойдя ближе, он остановился, вглядевшись в раздвоенное лицо владыки времени и судеб. Один его лик был молод и прекрасен. Он улыбался каждому просителю, напоминая о радостях земной жизни и ее чудесах. Другой, напротив, — был сморщен и морщинист. Он выглядел словно обтянутый тугой кожей череп, а его печальные глаза покрывала пелена. Один лишь взгляд на него навевал мысли о бренности и скоротечности человеческой жизни, лишая радости и надежды. Нет, это не было лицо смерти. Напротив, несмотря на всю свою дряхлость, оно было живым. Но застывшая в мраморе «жизнь» была столь жуткой, что пугала посильнее самой смерти.