Второе дыхание - Александр Зеленов

Кой-как наладил один станок и пустил его. Прислушался, проверяя наладку, как почувствовал вдруг, что весь я, с головы и до пят, покрываюсь холодной испариной, весь как-то сразу ослаб...

Как же, как упустил я из виду, что вчера — да, именно вчера! — истекал  м о й  срок, срок, который был  м н е  назначен. Ведь погибнуть вчера должен был я, а не Василий Андреевич! А погиб он. Погиб  в м е с т о  м е н я... Это он ведь присутствовал на суде и давал там какие-то показания. Там-то его, наверно, и засекли. Блатари не могли не прийти, когда судили Вареного, ихнего атамана. Засекли его вместо меня.

...Долго не мог прийти я в себя. А когда наконец перестала бить дрожь, первой мыслью моей было отпроситься у Кузьмича, начальника нашего РМО, сейчас же бежать в отделение милиции, к тому самому молодому майору, и рассказать ему обо всем.

Но потом я раздумал. Бродил меж станков, как чумной, и едва дотянул до конца рабочего дня. А после — из проходной на автобус, с автобуса на трамвай, с трамвая в метро, из метро в электричку... Но сомнения еще в дороге принялись изводить меня.

Ну хорошо, приду я в милицию. И что же я им скажу? Что, мол, предчувствие у меня? Что это меня хотели заделать, а Галкина по ошибке убили? Хм-м... Положим, сам-то я убежден, что все это именно так, но чем я в милиции докажу, какими такими фактами? Нет у меня этих фактов, не было их и нет. А налицо одна лишь догадка, интуиция, как говорят. Им же одной интуиции мало, им факты нужны. Ведь Галкин-то мог и сам под колеса броситься. Разве не говорила родная его сестра, что все последнее время он был сам не свой?!..

Да, но почему же тогда он не поехал сразу домой, а оказался на промежуточной станции? И главное — совпадение в сроках...

15

В милицию я не пошел. А еще через день хоронили Василия Андреевича.

Разыскал я начальника своего, Кузьмича, стал отпрашиваться. Тот скосился из-под очков: «А работать кто будет?» Но когда услыхал, что соседа моего, такого же начальника, как он, поездом задавило и надо вдове помочь, потому как, кроме меня, хоронить будет некому, — сразу отмяк, отпустил без слова.

Не врал я ему, в самом деле думал, что будет некому хоронить, — Жорка да я и всего мужиков-то. Ну там, может, Степан подойдет, ухажер тети Полин, с завода кого-то пришлют, но все же придется Жорке да мне в основном-то вкалывать — и могилу копать, и гроб с кем-то вместе нести до кладбища, и, может быть, даже речь говорить о покойном.

Не люблю я всякие речи. Да и что я могу сказать о своем соседе, что я знаю о нем? Прожили сколько лет через стенку, а не знаю о нем ничего. Ну слышал там по утрам, как он кряхтел, подымался с кровати, ногу больную свою разминал. Потом долго кашлял, курил, гремел жестяным умывальником.

После завтрака выходил он из дому, прихрамывая, и отправлялся пешочком к станции, чтобы ехать на свой завод. Я тоже отправлялся на свой. У него там были свои дела, у меня — свои. Каждый из нас был сам по себе, действовал, так сказать, независимо.

...Пока я ехал и так размышлял, показалась и станция наша. Но еще до того, как подойти мне к дому, я увидел картину самую неожиданную. Все шоссе и проулок возле нашего дома были забиты машинами. Пожалуй, их было не меньше десятка — легковые, автобусы. А народу! — не протолкнешься. Весь дом облепили. Заводских понаехало, да и здешние собрались почти со всего поселка. Тут не только могилу копать, а и за венок-то, пожалуй, подержаться мне не удастся... А венков сколько этих, венков! В комнате все не убрались, у терраски вдоль стен понаставили. И живые цветы. Много цветов. Это зимой, в феврале-то!..

Но как же я сам о венке не подумал? Чтоб и от нас с Зинаидой венок тоже был. Ведь мог бы уж на венок разориться, не пустяком, а жизнью своей я обязан ему...

Обязан? Но ты же ничем никому не обязан!.. Нет, погоди, Четунов, тут что-то не так.

Ну ладно, с этим еще разберемся. А вот то, что ты даже венка не купил, это уж, брат, извини, свинство с твоей стороны. Самое настоящее.

Протискался я сквозь густую толпу, постоял, сняв шапку, возле обитого красным гроба, наглухо заколоченного, поводил глазами вокруг, не могу ли чем быть полезен, но нет.... Без меня уже все сделано, все устроено, приготовлено, и ни в какой моей помощи тут никто не нуждался...

Заглянул я к себе, в пустую свою холодную комнату, переоделся. Одному оставаться — тоска. Вышел на улицу снова и принялся бродить возле дома в ожидании выноса тела, ощущая себя ненужным, маленьким, лишним в этой большой толпе.

Люди, разбившись на кучки, курили, переговаривались. Заводские ребята пританцовывали на морозце в модных своих ботиночках. Там и тут в толпе слышался сдержанный говорок.

— ...старшей дочке моей, Таисе, он больно помог, — услышал я в кучке женщин. — Муж-то бросил ее, а у ее на руках пятеро, вот и живи, как знаешь... Дак он не только квартеру ей в новом доме, а и ребятишек-то всех попристроил. Младших в садик помог определить, старшего на завод, к себе, взял, а Мишку — энтого в техникум.

— Для других-то старался, а сам вон в какой развалюхе жил.

— Эй вы там, пацаны... А ну мотай от машины!

— ...и совсем не с ним, а с Вороновым, вот с кем вместе работал, не знаешь — не говори. Главный за эту машину орден Ленина получил, а Андреичу с Вороновым по трудовешнику дали.

— И им тоже Ленина, я слыхал.

— Не-е, трудовешник, я точно знаю!

— ...да какой же ведь тихий-то, сказывают, мухи за жизнь свою не обидел!

— Это кто... это он-то мухи не обидел? Чего ты плетешь, старая! Поработала б с ним, он бы тебе показал, какой он тихий.

— Во, точно! Слишком уж был он строг, Тишкина вон ни за что перевел в подсобники...

— Ты бы, дядя, уж лучше молчал. Меньше пить было Тишкину надо!

— Это кто, это Тишкин-то пьет?

— А то кто, я, что ли?

— Не-е, Андреича все уважали. Мужик он был правильный.

— Все, говоришь? Нет, не все! Нас с Борюшиным скоко разов без премии оставлял, знаишь?.. Вот не знаишь, а языком своим трепишь! А что мы с Борюшиным, хуже других?

— Оба вы хороши!

— А сам-то ты лучше нас, лучше? Может, скажешь, тоже не пьешь? Али токо по праздникам?

— Я-то по праздникам, а вы на работе прямо.

— ...девочки, девочки! Ишь ты, игру затеяли где, тоже нашли место.

— А вы чего ржете-то, жеребцы! Кино вам тут? А ну марш отсюда!..

— Скоро ли нам газ-то в поселок проведут?

— Он, говорили, совсем уж было в исполкоме отхлопотал, да вот... Баню вон все еще строят, тоже ведь он хлопотал.

— Кто же теперь за него доводить-то все будет?

— Ох, и не говори!

— ...а крышку заколотили зачем, не знаешь?

— Здорово, говорят, изувечило, показывать не хотят.

— Это нарошно его столкнули, я слышал... «Кто столкнул»! А я знаю? Чего полегче спроси.

— И никто его не толкал, сам он это. Из-за жены.

— Че врешь, че ты врешь-то? Он уж давно и жил-то не с этой, с другой...

— Надо же так человеку погибнуть, о господи!

— Царство ему небесное, вечная память... Дай бог, чтобы земля на нем легким пухом лежала, не ной его косточки во сырой земле!

В толпе мелькнуло смутно знакомое лицо. Где же я его видел? Уж не эта ли самая женщина, что пробежала позавчера от станции мимо меня и Валерки? Рядом с ней молодая девица, очень похожая на Василия Андреевича. Неужели Васянина с дочкой? Вот это да...

Когда заколоченный наглухо гроб принялись поднимать, на крышку вдруг кинулась Каля. Обняла, обхватила руками, мешая нести, надрывно завыла, заухала:

— Милый ты мо-о-й!.. Дорогой ты мо-о-й!.. На кого ты меня покидаешь, на кого оставляешь... Я ли тебя не любила, али я чем тебя прогневила... Уууу-у! Уууу-у!... У-хо-хо-хо-о!..

Плач подхватили другие женщины. В комнате вспух, выпирая в открытую дверь, женский истошный вой. Засморкались, завытирали глаза и мужчины.

На терраске широкий у изголовья гроб не пролезал в открытую дверь. Получилась заминка. Я было кинулся подсоблять, но кто-то из несших заметил сдержанно: «Вы, молодой человек, не путались бы под ногами, только мешаете...»

Ободрав по углам обивку, гроб наконец протащили. Я же убито поплелся к машинам, чувствуя еще большую отчужденность, обиду. Почему же я здесь оказался настолько ненужным, что даже кому-то мешал?

Стали садиться в машины. В первый автобус, куда поместили гроб, сели близкие родственники. Я залез во второй и оказался с глазу на глаз с пожилыми, сурового вида дядями, державшими на подушечках все награды покойного, ордена и медали.

В первый раз мне пришлось увидать боевые награды так близко. Ехали тихо, в строгом молчании, и я по дороге принялся украдкой разглядывать их.

Были тут боевое Красное Знамя и орден Отечественной войны, старый еще, на колодочке. Были две «Звездочки» и одно Трудовое Красное Знамя, — это его, вероятно, за новую технику он получил. А из медалей я разглядел «За отвагу», еще — «За победу», «За взятие Варшавы», «За взятие Кенигсберга». Стало быть, после того ранения еще довелось хлебнуть горячего младшему лейтенанту Галкину!..