Ради тебя одной - Иосиф Гольман

Он положил теряющего сознание Виталия на тело абсолютно здорового, но связанного и с залепленным ртом метрдотеля. Старик испуганно смотрел снизу покрасневшими от страха и неудобной позы глазами. Два тела заняли почти полкабинки. Официант изнутри закрыл ее и перемахнул через стенку. Зачем менять методы, доказавшие свою эффективность?

Все было абсолютно тихо.

Праздник тем временем продолжался. Дато, чуть подумав после ухода Виталия, все же вызвал к себе одного из ближнего круга, и уже через полторы минуты за спиной стоял вооруженный человек. Может, Виталий и прав. Береженого бог бережет.

А через пять или, может быть, семь минут за спиной Шерана возник тот самый официант. Дато даже вздрогнул от неожиданности. Однако тут же одернул себя: у официанта, кроме тарелки с горячим супом, в руках не было ничего. А их униформа, состоявшая из черных, в обтяжку, брюк и белой батистовой рубахи, не позволяла спрятать не то что пушку, но даже перочинный нож.

Кстати, ножей не было и на столе юбиляра. Конечно, не из соображений безопасности, а по самой простой причине – Шеран не умел есть вилкой и ножом. В пройденных им университетах этому искусству не обучали. Сейчас, став великим, он не считал себя обязанным следовать не им выдуманным правилам.

«Виталий меня заразил, – подумал Шеран. – Надо уметь расслабляться». Уставших телохранителей, сколь бы профессиональными они ни были, надо менять. Будет всего бояться – пропустит настоящую угрозу.

– Позвольте, – мягко сказал официант, заходя слева от Шерана. Телохранитель чуть отступил. Юбиляр, уже ощущая вкус любимой с детства огненной шурпы, и в самом деле расслабился. Когда-то шурпой его кормила мама. «Ешь шурпу, сынок, – говорила она. – Станешь сильным».

«Мамы нет, – с печалью подумал Шеран. И, уже с гордостью: – Зато ее сын еще долго будет сильным».

Вот здесь Дато Ходжаевич очень ошибся. Не будет преувеличением сказать – смертельно ошибся. Потому что официант, как сжатая пружина, вдруг распрямился, и лицо «прикомандированного» охранника залила горяченная и сильно перченая шурпа. Тарелка полетела на пол, а в освободившейся левой руке официанта оказалась вилка с деревянной ручкой и тремя небольшими широкими зубцами. Ею юбиляр еще недавно ел семгу.

В детстве про вилку даже загадку загадывали: два удара – восемь дырок. Здесь молниеносных ударов было четыре, а дырок – соответственно двенадцать. Из них семь – в сонной артерии Дато Ходжаевича.

Это те, что снаружи. А те, что пробили артерию изнутри, позже сосчитает патологоанатом.

Только тут, преодолевая шок и перебивая шум праздничной толпы, закричал обожженный охранник. Все посмотрели на главу стола. И увидели склоненного вниз юбиляра, с закатившимися глазами, в белой окровавленной рубахе. Из шеи мощными толчками выбивала кровь.

Пронзительно завизжали женщины. Повскакивали с мест мужчины.

А спина убийцы, обтянутая белым батистом, уже исчезала в коридоре. А может, это уже был другой официант, их и в самом деле в этот вечер работало более двадцати человек.

Официант спокойно изъял спрятанный за урной пистолет Виталия и, уже не скрываясь – весь перед рубашки был залит кровью Дато Ходжаевича, – прошел через кухню к запасному выходу. Работники кухни смотрели на него с ужасом и не сделали ни единой попытки остановить вооруженного убийцу.

На ходу он сорвал с себя рубаху, накинул первый попавшийся на вешалке белый халат, хладнокровно сбросил в темном коридоре наспех обтертый пистолет и выскочил через двойную – с тамбуром – дверь во внутренний двор.

– Куда? – спросил его вяло среагировавший охранник.

– В универсам, за угол! Перца не хватило! – испуганно жестикулируя, заверещал «поварешка». – Ух, что сейчас будет!

– Земля развалится без твоего перца! – развеселился заскучавший на второстепенном посту боец.

Официант побежал к внешнему служебному входу, и три охранника, слышавшие его диалог с их коллегой, открыли стопор «вертушки».

Через минуту Велегуров сидел в своей припаркованной за углом, на стоянке универсама, «копейке». Он завел машину и не торопясь двинулся к центру. Он был уверен, что еще минуты три форы у него есть.

Еще одно невыполнимое дело сделано.

25. Глинский, отец Всеволод, Кузьмин

Урал

Зимние сумерки упали на уральский городок почти мгновенно. Только что еще синели за панорамными окнами ели, освещаемые последними лучами холодного зимнего солнца, и вот уже практически слились с окутавшей мир темнотой.

Глинский откинулся на спинку кресла. Ему здесь спокойнее, гораздо лучше, чем в квартире, где приняла такую мученическую и такую нелепую смерть его жена. И он рад, что Вадька наконец-то полюбил коттедж. Правда, его непутевому сыну из всей семисотметровой «обители» нравится только одно помещение. Да и помещением-то его особо не назовешь: Вадька целые вечера проводит в бассейне. Причем отнюдь не в воде, что было бы понятно. Однако еще ни разу, несмотря на уговоры Глинского и подначки Кузьмина, сынок в этом бассейне не искупался. Сам Николай Мефодьевич каждое утро начинает с омовения, точнее даже – с хорошего заплыва, благо пятнадцатиметровая ванна, облицованная синим импортным кафелем, вполне позволяет по-человечески поплавать.

Вадьку же, как выяснилось, водные процедуры нисколько не интересуют. Его интересует совсем другое: высокие, почти до потолка и практически без рамных решеток, окна, открывающие сказочный вид на поросшие лесом холмы. Быстро смекнув, что здесь глаза радуются постоянно, Вадим обосновал прямо рядом с ванной бассейна, на широком торцевом бортике, крошечную мастерскую: притащил большой мольберт, набор дорогих красок и кистей, купленный ему отцом в последней командировке в Москве. После чего полностью пропал для общества, потому что и утром, и днем, и вечером – для него здесь всегда было прекрасно. Даже ночью, при полной луне, Вадик иногда забегал сюда, захватив с собой найденную им пару месяцев назад у школы дворнягу – он побаивался темноты.

Глинский подумал-подумал и – смирился. Сам велел собрать на бортике из легкомонтируемых панелей подобие комнатушки, где можно поставить стул и пару шкафчиков для хранения художественной амуниции сына. А себе – здесь же, рядышком – установил удобное кресло, в котором так приятно расслабиться после обычного, двенадцатичасового, рабочего дня. Вот и сейчас Глинский отдыхал, откинувшись на спинку, а Вадька, в пяти метрах от него, отделенный лишь полупрозрачной перегородкой, что-то дописывал в своей клетушке, видимо, по ранее сделанным наброскам.

– Пап, подойди, а? – позвал он оттуда. Значит, доделал. На полдороге никогда не показывает, если только не теряет интерес к теме.

– Иду, сынок, – ответил Глинский, с натугой вытаскивая свое отяжелевшее тело из мягкого и удобного кресельного чрева.

К его удивлению, на мольберте был вовсе не закат. И отнюдь не уральские, пологие и лесистые, склоны. С холста на отца смотрело чудище, без точной формы, все в синих и зеленых пятнах. У него не было ярко выраженных зубов, когтей, пасти, жала или еще каких-нибудь столь же функционально очерченных атрибутов. Но то, что изображенное создание было крайне опасным, сомнений не вызывало.

– И как его называют? – переводя все в иронический жанр, усмехнулся отец.

– Н-не знаю, – задумался Вадька.

– Оно тебе нравится? – мягко поинтересовался Глинский-старший.

– Я его боюсь, – ответил мальчишка, и Николай Мефодьевич понял, что тот еле сдерживается, чтобы не расплакаться.

– Сам нарисовал – и сам же боишься? – снова попытался перевести в шутку он.

– Потому и боюсь, – объяснил Вадька. – Если я его нарисовал, значит – он во мне?

«Ну, началось, – теперь уже печально вздохнул отец. – Если пошли такие вопросы, значит, детство на излете».

– В нас с тобой многое чего можно найти, сынок. Но вовсе не обязательно выпускать это наружу. Просто надо уметь свой внутренний мир контролировать.

– В тебе тоже есть чудовища? – волнуясь, спросил Вадька.

– Тоже есть, – неохотно признал Глинский.

– А в дяде Кузьме?

– И в дяде Кузьме, – сухо подтвердил Николай Мефодьевич. Ему все более начинал не нравиться этот разговор.

– И ты их не боишься? – с надеждой спросил Вадька.

– Боюсь… – неожиданно для самого себя ответил отец.

Столь странную беседу прервал звонок сотового. Звонил отец Всеволод, настоятель Мерефы. И просил срочной аудиенции.

– Я в коттедже, – ответил Глинский. – Если нужно, мы сейчас же выезжаем к вам.

– Я уже около ворот, – ответил священник. Это очень удивило Глинского: отец Всеволод ни разу не приезжал к нему домой или на работу. Николай Мефодьевич отдал приказ охране пропустить его «уазик».

Отец Всеволод сидел за рулем сам. Приподняв полы рясы, он вылез из кабины и направился к двери. Глинский быстро пошел к лестнице, встретить уважаемого им гостя.