Золушка и Дракон - Елена Михалкова

Макар прервался, чтобы отпить чая, и наступившая пауза помогла Бабкину осознать, что ему совершенно перестала нравиться эта игра. И история перестала нравиться. Он поймал себя на сожалении о том, что в чашке Илюшина мало чая.

Макар допил его и отставил чашку в сторону.

– Она, разумеется, ее убила, – буднично сказал он. – Задушила или ударила чем-нибудь тяжелым. Та, вторая девочка, Золушка. Это был ее единственный шанс, ты же понимаешь…

Сергей сидел молча, чувствуя себя так, будто его голову сунули в колокол и ударили снаружи.

– Дальнейшее вполне ясно. Ей не составило никакого труда выдать себя за подругу. Внешнего сходства хватило, чтобы принц не заметил подмены, а туфелька и платье с бала послужили достаточными доказательствами. К тому же Золушка была красавицей, так что принцу не на что было жаловаться. А что до исчезновения молодой мадемуазель из соседнего графства, то тело ее, объеденное дикими зверями до неузнаваемости, отыскали лишь неделей позже. Убийцу не нашли: никто не знал о том, с кем она встречается в лесу, а про Золушку в поместье погибшей и слыхом не слыхивали.

Илюшин замолчал. Официантка сунулась было к перспективным клиентам, но на полпути передумала и отошла.

– Вот что непреложно следует из того факта, что отец и мачеха не узнали Золушку на празднике, – закончил Макар. – Но историю рассказывают победители, а они всегда подают ее в самом выгодном свете. Золушка не посмела искажать факты, поскольку о них знали слишком многие, и ей пришлось накладывать кружева выдумки на канву реальных событий. Фея-крестная – подходящее объяснение для людей, веривших в говорящих ослов и прочие чудеса.

– А узнали-то обо всем со слов Золушки… – пробормотал Бабкин.

– Да. Только она могла бы рассказать историю своей жизни так, чтобы получилась сказка, а не повесть о расчетливом убийстве. Ну как, убедительно я обосновал тебе неувязку с балом и неузнанной девицей?

Бабкин молчал.

– Э, Серега! Ты чего?

Сергей поднял глаза, посмотрел на друга без улыбки.

– Что? – несколько обескураженно спросил Илюшин. – Что ты как пыльным мешком стукнутый? Я поглумился над святым? Прости, мой трепетный друг… Я напишу расписку, что все это наглая ложь и клевета на героиню детских грез, и заверю ее у нотариуса. Устроит?

– Напишешь? – переспросил Сергей. Глаза его расширились. – Напишешь?!

– Может, с ошибками… – начал Илюшин, но Бабкин вскочил с места, и ему пришлось замолчать.

Сергей обхлопал себя по карманам и в джинсах нашел то, что искал. Он торопливо вытащил сложенный вчетверо листок, смятый на сгибах, развернул его, сел и пробежал глазами. А затем обхватил себя руками за голову и глухо застонал.

Макар осторожно подтянул к себе листок и прочитал вслух:

– «Я боюсь тебе писать потому что мне страшно, будто ты думаешь обо мне плохо. Пожалуйста, не думай! Я знаю что не должна тебе писать такие слова потому что это неправельно, но мне все равно».

Илюшин оторвал взгляд от бумаги.

– Серега, это что? – серьезно спросил он.

Бабкин не услышал вопроса. В голове у него крутились, как заевшая пластинка, слова Ольги Романовны: «… мне он оказал большую услугу. Я – левша, и в школе меня пытались переучивать, а Валентин Петрович выступал за то, чтобы всем детям-левшам разрешали писать так, как им удобно».

– Серега, это что?! – повторил Макар, повысив голос.

Бабкин вздрогнул и пришел в себя.

– Григорьева, Ольга Григорьева! – бессвязно пробормотал он. – Это она написала. Но она не могла! Письмо не ее, а сестры!

Несмотря на запутанность объяснения, Макар быстро сообразил, о чем идет речь.

– С чего ты взял? Догадаться из текста невозможно! А подписи нет…

– Да не из текста! – Бабкин с досадой стукнул кулаком по столу, и солонки испуганно подпрыгнули. – Наклон! Понимаешь, наклон! Она левша, которую в школе не переучивали! И пишет с наклоном влево. Черт возьми, я же сам видел это, когда меня селили в пансионат! Она расписывалась левой рукой!

Он замер, осененный еще одной догадкой. То, что не давало ему покоя, вдруг оформилось так четко, словно посторонний голос в голове сказал: «Как же он мог забросить дом, если знал, что в подвале?»

– Макар, мы ошиблись! Если Олег Чайка участвовал в развлечениях учителя, то как он мог сохранить комнату в подвале в неприкосновенности?! А если бы кто-то из соседей вздумал спуститься вниз и нашел потайную дверь? Если бы мальчишки залезли туда? Олег Чайка не знал о том, чем занимается его дядя!

Макар Илюшин соображал быстро.

– Мы идиоты, – пробормотал он. – Нет, я идиот! Произошли два похищения и одно убийство, и все решили, что второе логически вытекает из первого. Убийца именно на это и рассчитывал. Вряд ли он знал…

Он поднял глаза на Бабкина и осекся. Сергей словно остолбенел, и Макар резко перегнулся через стол, схватил его за руку:

– Ты что, опять не видишь?!

Бессмысленный взгляд Бабкина поблуждал по столу и остановился на Илюшине.

– Не вижу? – прошептал Сергей, в голове которого все встало на свои места. – Все я вижу! Будь оно все проклято, как я мог раньше этого не видеть?!

«Вы что, решили забраться в дом к учителю?»

«Я до вечера просидела в укрытии за шкафом…»

«Я его видел тогда пару раз, мог бы сам и узнать, без напоминания. Поболтали, обменялись ностальгическими впечатлениями, вспомнили молодость: как я с женой познакомился, как он из поселка старался вырваться…»

Пазлы сошлись целиком, и Сергею стало жутко от той картинки, которую он увидел.

Ольга Григорьева полезла в дом учителя за дневником своей сестры.

Она спряталась от него в укромном месте.

Сергей нашел дневник за шкафом в подвале.

Ольга Григорьева – левша.

Ее сестра была убита.

Муж Ольги знаком с Олегом Чайкой.

Он рассказывал ему про встречу с женой.

ТРИ ДЕВУШКИ УЖЕ ПРОПАДАЛИ!

– Макар, девчонки пропадали! – Бабкин лихорадочно схватил Илюшина за руку. – Ты понимаешь?! Значит, она готовит то же самое! То же самое, что и двадцать лет назад!

Лежа на грязном полу со связанными руками в окружении горящих свечей, Лиля отчетливо поняла, что очень скоро умрет. И ее охватил ужас. Чистый, беспримесный ужас, но не от близости смерти, а от мгновенного и убийственного, словно выстрел, осознания того, как бездарно она прожила свою жизнь.

Если бы Лиля могла, она бы заплакала. Господи, господи боже ты мой, что же она наделала? Жила с Олегом… прятала от него Федю, когда у Олега белели глаза… по ночам дрожала за сына, сжимая зубы от отвращения к ласкам мужа… Лиля думала, что перед глазами станет проходить вся жизнь, а вместо этого только одно воспоминание держало ее цепко, словно все это было вчера: они с Федей сидят под столом, тихо-тихо, и она рассказывает сказку, а он беззвучно хохочет, утыкаясь ей в подмышку, и там от его смеха тепло и щекотно.

Никогда больше этого не будет. Никогда. Что она натворила со своей жизнью? Если бы год назад ей сказали, что в этот солнечный день августа она умрет, что она сделала бы сразу же? Ушла бы от Олега. Убежала, украла бы ребенка, нашла бы, где спрятаться. Так почему же она не решилась на это раньше? Чего ждала? Смерти от удара ножа, рассекающего артерию?

Последние минуты жизни Лили Чайки были мучительны и страшны, но не от физических страданий. Она по-прежнему не ощущала своего тела, но боль, которую она испытывала, была сравнима с пыткой. «Феде придется жить с бабушкой… Она будет растить его, как растила меня… Нет!»

При этой мысли тело ее выгнулось дугой, словно пытаясь освободиться от пут. Человек, стоящий возле маленького переносного магнитофона у стены, обернулся и покачал головой:

– Тише, тише… Все, уже скоро.

Подземелье вдруг наполнил звук, который Лиля меньше всего ожидала услышать – веселый собачий лай. Это было тявканье некрупной радостной дворняжки, коротконогой, с большими развевающимися ушами. Совершенно безобидной.

Прошло несколько минут. Наверху послышались шаги. Лай не прекращался. Лиля видела в дрожащем свете свечей, как по лестнице спускаются ноги, как весь человек целиком спрыгивает в подвал и оглядывается, пытаясь понять, откуда доносится гавканье.

Он сделал шаг вперед, по направлению к Лиле, и увидел ее. На лице его отразилось изумление, и в ту же секунду тень, выступившая из-за лестницы, обрушила на его затылок набитый мешок. Не издав ни звука, человек повалился наземь и застыл в нелепой позе, раскинув руки.

Лиля замычала. Собака продолжала надрываться, и это было страшнее всего. От ее веселого жизнерадостного тявканья веяло безумием в этом подвале, где один лежал ничком у лестницы, а вторая – у дальней стены, не в силах шевельнуться.

Человек, нанесший такой точный и безжалостный удар, подошел к магнитофону, и лай оборвался. С деловитостью профессионального палача взял отложенный в сторону нож и присел возле Лили. Девушка забилась, из горла ее вырвалось мычание.