Игра в классики - Хулио Кортасар

— А портниха просто обманщица, — сказала Хекрептен. — Ты шьешь у портнихи, Талита?

— Нет, — сказала Талита. — Я сама немного крою и шью.

— И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе — она живет в соседнем квартале от него, — надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».

— Именно так все было? — сказал Оливейра.

— Ну да, — сказала Хекрептен. — Разве не слышишь, я рассказываю Талите?

— Это совершенно разные вещи.

— Опять за свое.

— Ну вот, — сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. — Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.

— А это не так, разумеется, — сказал Тревелер. — Подумаешь, новость.

— Повторенье — мать ученья.

— Ты готов повторять все, что против других.

— Господь ниспослал меня на ваш город, — сказал Оливейра.

— А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.

— Пощипываю вас, чтобы не дремали, — сказал Оливейра.

— У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.

— Я люблю, — сказал Оливейра, — чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?

— Кто о чем, а Орасио о своем, — сказала Хекрептен. — Не слушай его, Тревелер.

— Просто мы с тобой до невозможности мягкотелые, Ману. Миримся с тем, что действительность все время проскальзывает у нас меж пальцев, как вода паршивая. Вот, кажется, она у нас в руках, почти совершенная, точно радуга, поднявшаяся с мизинца. И какого труда стоило заполучить ее, сколько времени нужно, сколько умения… Но тут — бац! — по радио говорят, что генерал Писотелли выступил с заявлением. И капут. Капут всему. «Наконец что-то серьезное», — решает служанка или эта вот, а может быть, и ты. Да и я, потому что, не думай, я вовсе не считаю себя безгрешным. Откуда мне знать, в чем заключается истина. Но что делать, нравилась мне эта радуга, все равно как жабенка поймать на ладонь. А сегодня… Подумай, несмотря на стужу, мне кажется, мы наконец-то занялись чем-то всерьез. Взять хотя бы Талиту: она совершила беспримерный подвиг, не свалилась с моста вниз, и ты вот, и я… Знаешь, некоторые вещи удивительно трогают, чертовски трогают.

— Не знаю, правильно ли я тебя понимаю, — сказал Тревелер. — Насчет радуги — это совсем неплохо. Но почему ты такой нетерпеливый? Живи сам и дай жить другим, приятель.

— Ну, поигрался — и хватит, поднимай шкаф с постели, — сказала Хекрептен.

— Видишь? — сказал Оливейра.

— Вижу, — согласился Тревелер.

— Quod erat demostrandum [206], старик.

— Quod erat, — сказал Тревелер.

— А хуже всего, что, по сути, мы еще и не начинали.

— Как это? — сказала Талита, отбрасывая волосы назад и оглядываясь, достаточно ли придвинул к ней Тревелер шляпу.

— Не нервничай, — посоветовал Тревелер. — Повернись тихонько и протяни руку, вот так. Погоди, я еще чуточку пододвину… Ну, что я говорил? Готово.

Талита схватила шляпу и рывком нахлобучила на голову. Внизу к служанке присоединилась еще одна сеньора и двое мальчишек, они смотрели на мост и переговаривались со служанкой.

— Ну вот, бросаю кулек Оливейре, и конец, — сказала Талита, почувствовав себя в шляпе более уверенно. — Держите крепче доски, это не трудно.

— Будешь бросать? — сказал Оливейра. — Не попадешь, я уверен.

— Пусть попробует, — сказал Тревелер. — Но если кулек упадет не в комнату, а на мостовую, то как бы не угодить по башке этой дуре Гутуззо, этой мерзкой сове Гутуззо.

— Ах, тебе она тоже не нравится, — сказал Оливейра. — Очень рад, потому что я ее не выношу. А ты, Талита?

— Я бы все-таки хотела бросить кулек, — сказала Талита.

— Сейчас, сейчас, по-моему, ты слишком спешишь.

— Оливейра прав, — сказал Тревелер. — Как бы не испортить все под конец, столько труда вложили.

— Но мне ужасно жарко, — сказала Талита. — И я хочу вернуться, Ману.

— Ты не так далеко забралась, чтобы жаловаться. Можно подумать, ты шлешь мне письма из Мату-Гросу.

— Это он из-за травы так говорит, — пояснил Оливейра Хекрептен, которая стояла и смотрела на опрокинутый шкаф.

— Долго еще играть собираетесь? — спросила Хекрептен.

— Недолго, — сказал Оливейра.

— А, — сказала Хекрептен. — Ну, тогда ничего. Талита уже достала кулечек из кармана халата и теперь примеривалась, раскачивая рукой. Доски под ней задрожали, и Тревелер с Оливейрой вцепились в них что было сил. Рука, видно, устала, и Талита потрясла ею, не отрывая другой руки от доски.

— Не делай глупостей, — сказал Оливейра. — Спокойнее. Ты меня слышишь? Спокойнее.

— Держи! — крикнула Талита.

— Спокойнее, ты свалишься!

— Пускай! — крикнула Талита и бросила кулек. Кулек влетел в окно, шмякнулся о шкаф, и все рассыпалось по комнате.

— Великолепно, — сказал Тревелер, глядевший на Талиту так, словно желал удержать ее на мостике одной лишь силой взгляда. — Превосходно, дорогая. Говоря яснее — невероятно. Вот и demostrandum.

Мостик постепенно успокаивался. Талита взялась за доски обеими руками и нагнула голову. Теперь Оливейра видел только шляпу да волосы, рассыпавшиеся по плечам. Он поднял глаза и поглядел на Тревелера.

— Так полагаешь, — сказал он. — Я тоже считаю, что яснее невероятно.

«Наконец-то, — подумала Талита, глядя на плитку мостовой, на тротуар. — Что угодно, только не торчать между двух окон».

— Ты можешь сделать одно из двух, — сказал Тревелер. — Продолжать двигаться вперед, что легче, и войти к Оливейре или пятиться назад, что труднее, но зато минуешь лестницы и не надо будет идти через улицу.

— Лучше сюда, бедняжка, — сказала Хекрептен. — У нее все лицо в поту.

— Ну чистые дети или психи, — сказал Оливейра.

— Погодите, я передохну минутку, — сказала Талита. — у меня, по-моему, голова кружится.

Оливейра налег грудью на окно и протянул ей руку. Талите оставалось продвинуться всего на полметра, чтобы дотянуться до него.

— Настоящий кабальеро, — сказал Тревелер. — Сразу видно, читал правила поведения в обществе профессора Майданы. Одним словом, граф. Не промахнись, Талита!

— Это он от мороза, — сказал Оливейра. — Отдохни немножко, Талита, и последний бросок. А на него внимания не обращай, известное дело, в мороз, перед тем как заснуть беспробудным сном, всегда бредят.

Талита уже медленно распрямилась и теперь, опершись обеими руками о доску, сантиметров на двадцать переместилась назад. Снова оперлась — и еще на двадцать сантиметров назад. А Оливейра все тянул руку, словно пассажир с палубы корабля, который медленно отчаливает от пристани.

Тревелер вытянул руки и ухватил Талиту под мышки. Она замерла и вдруг откинула голову назад, да так резко, что шляпа планером полетела на тротуар.

— Как на корриде, — сказал Оливейра. — Глядишь, Гутуззо вздумает принести ее.

Талита, не открывая глаз, дала оторвать себя от доски и втащить в комнату. Она почувствовала на своем затылке рот Тревелера, его жаркое, частое дыхание.

— Вернулась, — шептал Тревелер. — Вернулась, вернулась.

— Да, — сказала Талита, подходя к кровати. — А как же иначе? Бросила ему кулек и вернулась, бросила ему кулек и вернулась, бросила…

Тревелер сел на край кровати. Он думал о радуге между пальцами, о вещах, которые всегда приходят в голову Оливейре. Талита опустилась рядом и тихо заплакала. «Нервы, — подумал Тревелер. — Переволновалась». Пойти бы сейчас принести ей большой стакан воды с лимоном, дать бы ей аспирину и сидеть бы обмахивать ей лицо журналом, а потом заставить поспать немного. Но сначала надо было снять энциклопедию по самообразованию, поставить на место комод и втащить в комнату доску. «Какой кавардак, — подумал он, целуя Талиту. — Как только перестанет плакать, надо попросить ее навести порядок в комнате». Он гладил ее и говорил ласковые слова.

— Наконец-то, наконец-то, — сказал Оливейра.

Он отошел от окна и сел на край кровати, не занятый шкафом. Хекрептен кончила собирать ложкой траву с пола.

— В ней полно гвоздей, — сказала Хекрептен. — Странно.