Игра в классики - Хулио Кортасар

— Погоди минутку, — сказал Тревелер с сомнением. — А ты не можешь дотянуться до него оттуда?

— Конечно, не может, — сказал Оливейра удивленно. — Зачем это? Ты хочешь все испортить?

— Дотянуться до него я не могу, — уточнила Талита. — А вот бросить ему кулек — могу, отсюда это легче легкого.

— Бросить, — расстроился Оливейра. — Столько возились, а под конец хотят просто бросить — и все.

— Тебе только руку протянуть, до кулька сорока сантиметров не будет, — сказал Тревелер, — и незачем Талите добираться до тебя. Бросит тебе кулек — и привет.

— Она промахнется, как все женщины, — сказал Оливейра. — И заварка рассыпется по мостовой, я уж не говорю о гвоздях.

— Не беспокойся, — сказала Талита и заторопилась достать кулек. — Может, не в самые руки, но в окно-то попаду.

— И заварка рассыпется по полу, а пол грязный, и я потом буду пить мерзкий мате с волосами, — сказал Оливейра.

— Не слушай его, — сказал Тревелер. — Бросай и двигай назад.

Талита обернулась и посмотрела на него, чтобы понять, всерьез ли он. Тревелер глядел на нее: этот его взгляд она хорошо знала и почувствовала, как ласковый озноб пробежал по спине. Она сжала кулечек и примерилась.

Оливейра стоял опустив руки; казалось, ему было совершенно все равно, как поступит Талита. Он пристально посмотрел на Тревелера поверх головы Талиты, а Тревелер так же пристально смотрел на него. «Эти двое между собой перекинули еще один мост, — подумала Талита. — Упади я сейчас, они и не заметят». Она глянула на брусчатку внизу: служанка смотрела на нее разинув рот; вдалеке, из-за второго поворота, показалась женщина, похоже, Хекрептен. Талита застыла, опершись о доску рукой, в которой сжимала кулечек.

— Ну вот, — сказал Оливейра, — Этого следовало ожидать, и никто тебя не переменит. Ты подходишь к чему-то вплотную, кажется, ты вот-вот поймешь, что это за штука, однако ничего подобного — ты начинаешь крутить ее в руках, читать ярлык. Так ты никогда не поймешь о вещах больше того, что о них пишут в рекламе.

— Ну и что? — сказал Тревелер. — Почему, братец, я должен подыгрывать тебе?

— Игра идет сама по себе, ты же суешь палки в колеса.

— Но колеса запускаешь ты, если уж на то пошло.

— Не думаю, — сказал Оливейра. — Я всего-навсего породил обстоятельства, как говорят образованные люди. А игру надо играть чисто.

— Так, старина, всегда говорят проигравшие.

— Как не проиграть, если тебе ставят подножку.

— Много на себя берешь, — сказал Тревелер. — Типичный гаучо.

Талита знала, что так или иначе, но речь шла о ней, и не отрывала глаз от служанки, которая застыла на стуле, разинув рот. «Что угодно отдам, лишь бы не слышать, как они ссорятся, — подумала Талита. — О чем бы они не говорили, по сути, они всегда говорят обо мне, это не так, но почти так». Ей подумалось: выпустить бы кулечек из рук, он угодит прямо в открытый рот служанки, вот смешно-то, наверное. Но ей было совсем не смешно, она чувствовала другой, натянувшийся над ее головой, мост, по которому туда-сюда пробегали то слова, то короткий смешок, то раскаленное молчание.

«Как на суде, — подумала Талита. — Судебный процесс, да и только».

Она узнала Хекрептен, которая подходила к ближайшему углу и уже смотрела вверх. «Кто тебя судит?» — сказал в это время Оливейра. Но судили не Тревелера, судили ее. Она почувствовала что-то липкое, как будто солнце пристало к затылку и к ногам. Сейчас ее хватит солнечный удар, наверное, это и будет приговором. «Кто ты такой, чтобы судить меня», — возразил Ману. Но это не Ману, а ее судят. А через нее — вообще неизвестно что судят, разбирают по косточкам, в то время как дурочка Хекрептен машет левой рукой, делает ей знаки, словно это с ней, того гляди, случится солнечный удар и она свалится вниз, на мостовую, окончательно и бесповоротно приговоренная.

— Почему ты так качаешься? — сказал Тревелер, сжимая доску обеими руками. — Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.

— Я не шевелюсь, — жалобно сказала Талита. — Я просто хотела бросить кулечек и вернуться в комнату.

— Тебе голову напекло, бедняга, — сказал Тревелер. — Да это просто жестоко, че.

— Ты виноват, — разъярился Оливейра. — Во всей Аргентине не сыщешь другого такого любителя устроить заварушку.

— Эту заварил ты, — сказал Тревелер объективно. — Давай скорей, Талита. Швырни ему кулек в физиономию, и пусть отцепится, чтоб ему было пусто.

— Немного поздно, — сказала Талита. — Теперь я уже не уверена, что попаду в окно.

— Я тебе говорил, — прошептал Оливейра, который шептал очень редко и только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. — Вот уже и Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.

— Бросай как угодно, — сказал Тревелер нетерпеливо. — Мимо так мимо, не расстраивайся.

Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо до самого рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза. На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались и скакали по деснам и небу.

— Подожди, — сказал Тревелер.

— Ты — мне? — спросил Оливейра.

— Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.

— Не слезай с доски, — попросила Талита. — Я упаду вниз.

— Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.

Доски чуть подались вниз, и Талита вцепилась в них из последних сил. Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого уже не было.

— Ну и скотина, — сказал Оливейра. — Не шевелись, не дыши. Речь идет о жизни и смерти, поверь.

— Я донимаю, — проговорила Талита тоненьким, как ниточка, голосом. — Всегда так.

— А тут еще Хекрептен, уже поднимается по лестнице. И она на нашу голову, боже ты мой. Не шевелись.

— Я не шевелюсь, — сказала Талита. — Но мне кажется, что…

— Да, но совсем чуть-чуть, — сказал Оливейра. — Ты только не шевелись — это единственный выход.

«Вот они и осудили меня, — подумала Талита. — Мне остается только упасть, а они будут жить дальше, будут работать в цирке».

— Почему ты плачешь? — поинтересовался Оливейра.

— Я не плачу, — сказала Талита. — Я потею.

— Знаешь, — сказал Оливейра, задетый за живое, — может, я и грубая скотина, но никогда еще не путал слезы с потом. Это совершенно разные вещи.

— Я не плачу, — сказала Талита. — Я почти никогда не плачу, клянусь тебе. Плачут такие, как Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с полными руками. А я, как птица лебедь, я с песней умираю, — сказала Талита. — Так Карлос Гардель поет на пластинке.

Оливейра закурил сигарету. Доски пришли в равновесие. Он с удовлетворением вдохнул дым.

— Знаешь, пока этот дурак Ману ходит за шляпой, мы могли бы поиграть с тобой в «вопросы-на-весах».

— Давай, — сказала Талита. — Я как раз вчера приготовила несколько.

— Очень хорошо. Я начинаю, и каждый задает по одному вопросу. Операция, состоящая в нанесении на твердое тело покрытия из металла, растворенного в жидкости под действием электрического тока; не звучит ли это похоже на название старинного судна с латинским парусом и водоизмещением в сто тонн?

— Ну конечно, — сказала Талита, откидывая волосы назад. — Снимать одежду, веселить, привораживать, уводить в сторону, вести за собой — не одного ли они корня со словом, означающим получать растительные соки, предназначенные для питания, как, например, вино, оливковое масло и т. п.?

— Очень хорошо, — снизошел Оливейра. — Растительные соки, как, например, вино, оливковое масло… Никогда не приходило в голову считать вино растительным соком. Великолепно. А теперь слушай: религиозная секта, заболевание, большой водопад, потускнение глазного хрусталика, передняя лапа морского зверя, американский коршун, — не похоже ли это на термин, означающий по-гречески «очищение» в применении к трагедии?

— Как прекрасно, — сказала Талита, загораясь. — Замечательно, Орасио. Как ты умеешь извлечь самый сок из «кладбища».

— Растительный сок, — сказал Оливейра.

Дверь открылась, и в комнату, бурно дыша, вошла Хекрептен. Хекрептен, крашеная блондинка, не говорила, а сыпала словами; ее ничуть не удивило, что шкаф опрокинут на кровать, а человек сидит верхом на доске.

— Ну и жара, — сказала она, сваливая пакеты на стул. — Худшего времени ходить по магазинам не придумаешь, поверь. А ты что тут делаешь, Талита? Почему-то я всегда выхожу на улицу во время сиесты.

— Ладно, ладно, — сказал Оливейра, не глядя на нее. — А теперь, Талита, твоя очередь.

— Больше не вспоминается.

— Подумай, не может быть, чтобы не вспомнилось.

— А все зубной врач, — сказала Хекрентеи. — Как до пломбы доходит — всегда назначает мне самое неудобное время. Я тебе говорила, что должна идти к зубному?

— Вспомнила один, — сказала Талита.