В волчьей пасти - Бруно Апиц

— Теперь остается только прикончить их, — равнодушно ответил он.

— Согласен. Нам очи больше не нужны. Делайте с ними, что хотите. Желаем повеселиться.

На бескровных губах Мандрила промелькнула презрительная улыбка.

Цидковский все еще не мог прийти в себя. Он клялся Кремеру, что ребенок лежал подле него: он ясно чувствовал малыша за своей спиной. И демонстрируя Кремеру свершившееся чудо, он откинул одеяло со своих нар.

— Клуттиг сдернул одеяло, а ребенок нет!

От возбуждения у него дрожали губы, глаза умоляюще спрашивали: «Где дитя?»

— Да, если б я знал! — воскликнул, недоумевая, Кремер. — Может, он куда-нибудь уполз? Вы везде смотрели?

— Везде!

Кремер задумчиво выпятил нижнюю губу.

— У вас кто-нибудь был? Может, здесь болтался без дела кто-нибудь из вашего барака?

Цидковский это отрицал.

Кремер не знал, что еще спрашивать. Он и сам не мог объяснить себе удивительное исчезновение ребенка. Он смутно догадывался, что к этому причастен ИЛК… Но его догадка не находила опоры. Ведь тогда Бохов знал бы, как обстоит дело, и не требовал так настойчиво, чтобы он выяснил, где находится мальчик.

Бохов был точно в таком же недоумении, когда Кремер зашел к нему и сообщил о своих безуспешных поисках. Ребенок исчез, с этим фактом приходилось считаться. Но чьих рук было это дело?

Бохова тревожило не столько загадочное исчезновение ребенка, сколько то, что оно произошло без ведома ИЛКа. Тут мог действовать только один из их товарищей. Но кто? Вечно беспокойный Прибула? Или невозмутимый ван Дален? Или всегда так ясно мыслящий Богорский? Если кто-либо из товарищей сыскал лучшее убежище, чем яма под бараком, его долг был поставить в известность ИЛК. Самочинные действия были нарушением дисциплины, и Бохов, узнав, как осрамился Клуттиг, не мог разделить радость Кремера.

— Как он пронюхал, что ребенок находится в шестьдесят первом бараке? — резко спросил Бохов.

— Находился, — поправил Кремер, и глава ого улыбались, окруженные множеством лучистых морщинок. Ты ворчишь, что нарушена дисциплина? Лучше радуйся, что нашелся человек с таким собачьим нюхом. Что было бы, если б Клуттиг зацапал кроху?

Он махнул рукой, показывая, что он об этом даже думать не хочет, и с дружеским злорадством поглядел на Бохова.

— Вот наконец никто не знает, куда делся мальчонка. Это хорошо? — спросил он мрачно молчавшего Бохова и, кивнув головой, сам себе ответил: —Да, хорошо!

Кремер собрался уходить, и на лице у него написана была радость: планы Клуттига потерпели крах!

Но ведь речь шла не только о ребенке. Черт возьми! Речь шла о разрыве цепи! Бохов сжал губы. Кто же, если не Богорский, разорвал ее? Бохов все больше и больше укреплялся в этой догадке, хотя не взялся бы обосновать ее. Это мог сделать кто угодно другой. А что, если бы это сделал он сам? — вдруг мелькнула мысль, и Бохов посмотрел на себя, как в зеркало. Кому решился бы он тогда сказать? Никому! Только в своей груди он мог схоронить цепь, закрепив ее якорь на дне глубокого молчания.

Нарушение дисциплины? Да, это было и оставалось нарушением дисциплины! Но Бохов больше не ощущал досады. Он увидел, что поступок безмолвного неизвестного хороший и глубоко человечный. Этот человек защитил их всех, а для этого ему пришлось нарушить дисциплину. Ибо при выборе между одним долгом и другим решал всегда высший долг. Бохов глубоко и облегченно вздохнул. Он засунул руки в карманы и еще долго, задумавшись, стоял перед дверью. Потом медленно вошел в барак.

Когда Мандрил направился к Рейнеботу, Ферсте проводил его озабоченным взглядом. Не касалось ли это его двух подопечных? Он прокрался к их камере и заглянул в глазок. Гефель и Кропинский неподвижно стояли лицом к двери. Хотя Гефель и оправился настолько, что мог снова стоять, все же было видно, как он страдает от этой пытки. Казалось, он каждую минуту затрачивает огромную физическую и душевную энергию на то, чтобы держаться прямо. Тело его слегка покачивалось. Мандрил же усилил мучение, насыпав на пол вокруг их ног цветного порошка.

Беда, если порошок показывал, что ноги двигались! Тогда Мандрил безжалостно избивал обоих и — что было еще страшнее — на целые дни лишал их пищи.

Ферсте снова закрыл глазок. Он знал, что узники, когда за ними не наблюдали, осторожно прислонялись друг к другу. Он не мог даже подбодрить их добрым словом: в камерах по другую сторону прохода содержалось несколько попавших под арест эсэсовцев из лагерных войск. Их Ферсте должен был остерегаться.

О чем говорили в кабинете Рейнебота?

Подозрительно следил Ферсте за действиями Мандрила, после того как тог вернулся. Начальник карцера ушел в свою комнату и долго там оставался. Ферсте предусмотрительно не подметал коридор до возвращения Мандрила, чтобы затем лучше наблюдать за ним. Теперь уборщик начал энергично работать веником возле камеры Гефеля. Показался Мандрил, в руках у него болтались две петли из толстой веревки.

У Ферсте замерло сердце. Внешне равнодушный, он продолжал свою работу, с неослабным вниманием следя за Мандрилом.

Тот вошел в камеру. Ферсте подметал пол и прислушивался. Мандрил обошел вокруг обоих арестованных и проверил, нет ли следов на цветном порошке. Обнаружить ему ничего не удалось.

Похлопывая себя веревками по сапогам, он прохаживался вокруг обоих заключенных и наконец остановился перед ними. На лице Кропинского был написан ужас, глаза его расширились, и от волнения он все время глотал слюну. Мандрил изучал поляка с холодным интересом постороннего человека. Гефель был бледен. Горячая кровь больно пульсировала в висках, где когда-то сидели тиски. Колени у Гефеля готовы были подогнуться — он тоже увидел петли.

В мозгу вспыхнула жестокая, словно написанная четкими буквами, мысль: «Сейчас я умру!» И Гефель содрогнулся от того холода, который принес в камеру этот страшный человек. Теперь Мандрил долго молча рассматривал Гефеля. «Будет он сопротивляться, если я надену ему на шею петлю?» — думал Мандрил. И вдруг заговорил. То, что он сказал, было более чем странно:

— Гитлер — шляпа, — заявил Мандрил. — Он пропортачил войну. Через два-три дня здесь будут американцы.

Он засмеялся беззвучно, с каменным лицом.

— Если у вас расчет на американцев, не выгорит. Я раньше прикончу всех здесь, в карцере. Вы двое будете последними.

И тут же решив, что наболтал лишнего, он молча надел им обоим через голову петли и затянул их, как затягивают галстук.

— Это останется на вас до конца. За пять минут до того, как удрать, я приду и — кикс!.. — процедил он сквозь зубы и пояснил взмахом руки.

Он опять замолчал и критически оглядел людей, украшенных веревками. Ему захотелось еще что-нибудь добавить к сказанному.

— Если вы повеситесь раньше, я дам вам еще пинка в зад, потому что вы лишите меня последнего удовольствия.

Это было все, что у него нашлось сказать.

С той же жуткой медлительностью, с какой он вошел в камеру, он теперь покинул ее. Выйдя, достал из-за уха сигарету и закурил. Равнодушно взглянув на уборщика, он удалился к себе.

Ферсте собрал подметенный мусор на лопатку и бросил его в ящик, стоявший в углу коридора.

Пережитый ужас держал обоих узников в оцепенении еще немало времени после того, как они остались одни. Казалось, в теле Гефеля лишь понемногу начала снова обращаться кровь, и бесконечно приятно было ощущать, как страшная, леденящая душу мысль постепенно растворялась и исчезала. Только теперь Гефель снова почувствовал, что он дышит, и, как свежий воздух, облегченно впивал вонь камеры.

— Брат, — прошептал Кропинский, стоявший позади Гефеля.

Это простое слово нашло путь к сердцу Гефеля. Он не мог ответить, но благодарно протянул назад руку, которую поляк тихо пожал. Живое теплое чувство излучалось от одного к другому, и молчание их было значительнее всяких слов.

Около полудня Рейнебот через громкоговоритель приказал капо канцелярии явиться к нему. Комендант передал капо список.

— Поименованные соберутся завтра утром у второго щита. И пусть чисто вымоют ноги, понятно? Чтоб не говорили о нас, будто мы отпускаем людей домой загаженными.

«Отпускаем?»

За все эти годы не было случая, чтобы политического отпускали на волю. Возвратившись в канцелярию, капо принялся изучать список. Он содержал сорок шесть имен блоковых старост, капо и других лиц, исполнявших разные обязанности по управлению лагерем, все почтенные люди, многолетние заключенные. Капо нашел и свое имя, а также имя помощника лагерного старосты Прелля.

Тут что-то было неладно.

Капо пошел к Кремеру. Там же находился Прелль. Прочитав список, Кремер мрачно расхохотался.

— Отпускают? Сразу столько и притом перед самой эвакуацией? Это придуманная бандитами ловушка! — загремел он. — Не обошлось без дьявольского доноса!