Красный свет - Максим Кантор

– Какая разница!

– Я просто уточнил.

– Благодарю вас. Не ожидал… – Настроение у Семена вконец испортилось.

– Можете на меня рассчитывать. Звоните в любое время! – и Чичерин положил трубку.

– Ты представляешь, он со мной говорил как с незнакомым человеком!

– Формально?

– Сухо и цинично. Сказал, что переквалифицируют в обвиняемые. И еще этот жаргон, этот отвратительный полицейский словарь. Версии… И про дворников какая-то чепуха…

– Думаю, он опасался того, что вас слушают.

– Подслушивают? – Как ему в голову не пришло! Все-таки жена у него потрясающая женщина, все понимает; но как быстро они работают! Уже и телефон слушают… – Нет, нереально. Надо санкцию прокурора, чтобы телефон слушать.

– Ты не в Штатах. Считаешь, что дело о татарине состряпать могут – а поставить телефон на прослушивание не могут?

И правда – где логика? Ведь подозреваемые все как один – оппозиционеры; почему же не сочинить властям такое дело, которое дискредитирует оппозицию? А если такой план имеется – значит, прослушка налажена. Значит, они готовили все заранее…

– Может, в квартиру уже улики подбросили. Вчера приходил сантехник.

– Ты вызывала?

– В том-то и дело, что нет. Профилактика, обошел все квартиры… Давай проверим в ванной… Он мог подбросить нож…

– Мухаммеда задушили ремнем.

– Ремнем? Как это?

– Накинули сзади, затянули на горле…

– Откуда ты знаешь?

– Что ты на меня так смотришь? Что ты так смотришь? – Семена Семеновича поразил взгляд супруги: она вдруг посмотрела исподлобья, цепким взглядом. – Ну да, татарина задушили. Нам сказал следователь, что Мухаммеда задушили.

– Кто еще слышал, что следователь это сказал?

– Многие слышали…

– А кто конкретно?

– Не могу я так, с ходу, вспомнить…

– То, что ремень накинули сзади, следователь тоже сказал?

– Но ведь это естественно! Мухаммед был водитель, сидел на переднем сиденье. Набросить сзади удавку удобно… А как еще душить?

– Забудь эту деталь, забудь и не вспоминай. Пойми, ты не можешь этого знать.

– Послушай… – Семен не мог найти нужных слов, язык словно распух, и во рту стало горько. – Послушай… ты что, меня подозреваешь? Ты – моя жена – со мной – так – говоришь?

– Запомни, – супруга в минуты решительные преображалась, черты пухлого лица становились острыми, – запомни твердо. Что бы ни было, я на твоей стороне.

– Что бы ни было?! А что может быть? Что я задушил Мухаммеда? Ты в своем уме?

– У тебя руки дрожат.

– Я не знаю этого Мухаммеда! Не знаком!

– Откуда ты знаешь, как его зовут?

– Мне сказали имя… сказали, что убит Мухаммед.

– Кто сказал?

– Не помню. Я не знал Мухаммеда, не видел ни разу!

– Ты уверен? – спросила и покачала головой.

Панчиков опешил; мы привыкли считать, что знаем доподлинно, видели мы что-либо или нет. Вот, например, эту коробку я вижу, подумал Семен, хотя не знаю, что это за коробка. Если спросят, видел ли я коробку с печеньем, отвечу отрицательно… И буду не прав. Например, мы все наблюдаем политическое устройство России, а как оно называется – не знаем. Видеть и знать – разные вещи. Не исключено, подумал он, что Мухаммеда я видел, не зная, что это Мухаммед. Супруга усугубила тревогу, сказала:

– Вас могли сфотографировать вместе. Представь, какая улика у следствия, если ты будешь отрицать знакомство. Надо выяснить, как выглядел Мухаммед! Позвони в галерею, спроси.

Семен протянул руку к телефону, однако трубку все же не взял. Помедлил.

– Если телефон прослушивают, что подумают про меня? Ты нарочно такие советы даешь?

– Позволь, Семен!

– Ты советуешь звонить и спрашивать, как выглядел убитый, – после того, как мы поняли, что телефон прослушивают?

– Прости, не подумала.

– Очень странно.

– Семен, я сказала и повторяю: я на твоей стороне! Всегда и во всем!

– Я не убивал! Слышишь! Не убивал!

– Зачем ты на меня кричишь?

Семен отвернулся от жены, чтобы не сказать такого, о чем бы пожалел. Он сел к телевизору, стал щелкать пультом, переключать программы. Наткнулся на кулинарную программу Римы Фалдиной – но слушать про блинчики не смог, настроение не то. Следующая программа была о жуликах. «Ведущего передачи «Суд идет» арестовали по обвинению в мошенничестве. Обманом получил двадцать миллионов рублей». Тьфу, черт! Ну и страна! Ну и народ! По другой программе показывали митинг сторонников президента – митинг проходил на Поклонной горе, лысом и плоском месте, на котором однажды стояла гора, но гору срыли. То был совсем иной митинг, нежели тот, в котором он чуть было не принял участие. Панчикова звали на сходку свободных людей – а в этой толпе стояли люди подневольные, не граждане, но рабы. Камера показала автобусы, на коих свезли к месту митинга так называемых демонстрантов. В автобусы людей напихали, точно кильку в консервные банки, – доставили до места назначения, вывалили содержимое на снег: давайте, голубчики, митингуйте! Несчастных пассажиров успели окрестить «анчоусами» – автором удачного термина была непримиримая журналистка Фрумкина, она умела сказать резко. Анчоусы оскорбились – кому же хочется быть анчоусом? Однако определение прилипло к рабам режима: анчоусы они и есть.

В те дни стоял сильный мороз, анчоусы кутались в свои курточки на рыбьем меху, топали ногами, чтобы согреться. Анчоусов собрали на митинг со всего города, велели запуганным людям махать плакатами, тирану хотелось показать, что не только оппозиция имеет сторонников. Пусть богема и интеллигенция кричат «нет!», а народ говорит власти «да!», народ жаждет стабильности. С экрана смотрели одутловатые лица тех, кто жаждал стабильности: вот контролер автобуса, вот водитель такси, вот кассир из супермаркета – покорные, бессловесные. Семену показалось, что в толпе мелькнуло отечное лицо Костика – соседа со второго этажа. Мероприятие как раз для таких костиков.

3

Пока Семен наблюдал на экране телевизора демонстрацию преданности президенту, журналист Роман Фалдин приехал к месту проведения этой демонстрации. Фалдин смотрел, как из автобусов высаживались люди, закутанные в шарфы; попав на мороз, люди ругались, прыгали на месте, стараясь согреться, сбивались в кучки, защищая друг друга от ветра. Затем по двое, по трое замерзшие тянулись в сторону большой толпы, от которой к небу поднимался пар – тысячи людей кричали в белый зимний воздух, и облако общего дыхания плыло над мерзлой толпой.

Люди скандировали слово «Россия» – кричали осипшими от ветра, дурными голосами – а что вкладывали они в этот крик, сказать было сложно. Вероятно, то была гордость за страну обитания или уверенность в том, что данная страна переможет свои беды, а может быть, просто потребность в крике. Рассказывают, что на войне, во время атаки, солдаты испускают ужасные крики, чтобы подбодрить себя. Так, например, бытовал слух, что российские пехотинцы, кидаясь в штыковую или закрывая телом амбразуры вражеских дотов, кричали «За Родину, за Сталина!». Этот слух, кстати, давно опровергнут. Журналистка Фрумкина черным по белому написала (со слов одного ветерана), что никто такой нелепости на фронте не кричал. Кричали попросту бранные слова, оттого что есть потребность орать, когда находишься в толпе. Любопытно, думал Фалдин, откуда у толпы берется потребность в крике? Желание публично демонстрировать преданность дикой, неудобной для жизни стране? Социальный эксгибиционизм? Или это форма общения неразвитых существ – так они посылают друг другу сигналы?

Подчиняясь профессиональному любопытству, он протиснулся в толпу. Он раздвигал спины, его сдавливали с двух сторон потные люди, он вдыхал тяжелый дух толпы. Как всякому светскому человеку, Фалдину было неприятно скопление людей неухоженных: толпа пахнет дурно. Есть такое грубое слово «быдло» – на него обижаются те, кто может подпасть под это определение. Но как иначе назвать неповоротливое, мычащее стадо: женщины, не следящие за собой, расплывшиеся, как пельмени в кипятке; мужчины с красными от упрямства и алкоголя лицами; неурожайные дети; злые и никчемные подростки – они все чего-то хотят, и выражается это неопределенное хотенье в истошном крике «Россия!». Как их определить, этих агрессивных и неумных крикунов? Фрондеры уже давно перестали стеснять себя в выражениях; людей толпы называли «анчоусами», «совками», «месивом» – и вот это замерзшее месиво шевелилось и кричало. Им приказали собраться, и они загрузились в автобус, анчоусы Среднерусской возвышенности, месиво городских окраин, российское быдло – они доехали до места демонстрации, топчутся на холоде, переминаются с ноги на ногу, тянут шеи кверху, орут. Стоявший подле Фалдина человек кричал громко и сипло; человек тянул серую дряблую шею, и было видно, как крик поднимается по его шее вверх, вздувая синие жилы, и наконец вырывается из губ: «Россия! Родина!» Фалдин глядел на его шею с удивлением и любопытством – так в зоопарке рассматриваем мы длинную шею диковинной птицы. Надо же, думал Фалдин, какое странное существо! Жизнь его уродлива и коротка, однако оно радо и такой жизни – не хочет перемен. Казалось бы: ты уже попробовал этой похлебки – так рискни отведать новое. Нет, боятся рисковать. Вот мы живем с ним в одном городе, я и этот крикун, мы оба русские, но это абсолютно другой человек, не такой, как я. И казалось Фалдину, что даже физиология у соседнего с ним существа иная. Крик комками прокатывался по напряженному горлу соседа – Фалдин видел, как крик распирает шею замерзшего человека: «Россия! Россия!»