Красный свет - Максим Кантор

Путаница усугублялась тем, что бабушка Зина происходила из тамбовской крестьянской семьи, бабушка Муся выросла в Москве, в семье инженеров, а бабушка Соня имела полное имя Эсфирь и была еврейкой, дочкой профессора, – но судьбы старушек переплелись, и подчас они сами забывали, кто из них откуда. С течением времени и как следствие страческого маразма бабушки переняли друг у друга словечки и манеры, перепутали детали биографий, смешали жизни в общую кашу.

Бабушка из Тамбова настаивала на том, что в детстве посещала синагогу, и убедить ее в обратном не удавалось, а еврейская бабушка Соня говорила, что работала на лесоповале.

– Как ты могла учиться с Шурой Халфиным? – говорила бабушка Соня. – Халфин вообще еврей, если хочешь знать, а евреи отродясь в Тамбове не жили. Халфин на пианиста учился! Ты посмотри на его пальцы.

– А эти вот Халфины жили в Тамбове, – упорствовала бабушка Зина, – и совсем они не евреи, а обыкновенные татары, отец кониной торговал.

– С Халфиным я, кажется, ходила в кружок поэзии, – говорила бабушка Муся, – на Ленинских горах. Как жаль, что он занялся торговлей!

– Если бы только кониной торговал, – говорила бабушка Соня. – Они там наркотиками промышляют.

Следователь Щербатов не мог разобраться не только в генезисе своей родни, но даже простые предметы быта имели неясное происхождение.

Так, бабушка Зина уверяла, что голубой эмалированный кофейник привезен из Берлина в качестве военного трофея командармом Дешковым, бабушка Муся настаивала, что кофейник – ее приданое; а бабушка Соня говорила, что кофейник был реквизирован при обыске у германского шпиона Шаркунова, которого разоблачил дед Щербатова.

– Не трогай лучше Шуру Халфина, – давала совет бабушка Муся. – Халфин – поэт, а поэты очень мстительные. Он свою жену со свету сжил.

– Я так считаю, что убил Панчиков, – говорила бабушка Зина. – У них вся семья преступная. Панчиковы с нами в одном доме жили в эвакуации. Ихний отец еще тогда был вором. Украл у Бобрусовых шубу и пропил. Обменял на самогон у Кобыляцких и безобразно напился.

– С Бобрусовыми я в эвакуацию ездила, – говорила бабушка Соня, – только их звали не Бобрусовы, а Пигановы, это семья старая, из дворян. Они в Ташкенте лучше всех жили, у них ковры на полу лежали.

– Слушай меня, Петя, это все Панчиков устроил, я тебе верно говорю!

Петр Яковлевич допил чай, поцеловал бабушек и поспешил на службу – Панчикова он уже вызвал на допрос.

– Осторожней будь, на улице демонстрация, – провожала его бабушка Муся. – Студенты кидают камни в милицию. Будут власть свергать.

– Путаешь все, идет митинг в защиту президента, – говорила бабушка Зина. – Против американских спекулянтов и торговцев краденым.

– Никуда из своего кабинета не выходи, – напутствовала бабушка Соня. – Допроси Панчикова и сразу домой.

2

За день до назначенного митинга Панчикову пришла повестка из прокуратуры – предлагали явиться на допрос, причем именно в то время, когда он собирался идти в колоннах демонстрантов. Семен Семенович сопоставил даты: так и есть – его изолировали на момент демонстрации.

Уже и плакат приготовил себе для митинга Семен Семенович.

Погода мерзейшая, ледяная каша валится с неба и хлюпает под ногами, но хотелось дойти с этим плакатом до Красной площади. В конце концов, можно теплые сапоги надеть и не простудиться – но пусть сатрапы на плакат полюбуются.

Приглашенный в гости художник-концептуалист Гусев написал на листе белого картона синей краской слова «открытое общество» и перечеркнул двумя красными линиями. Правда, возникла неловкость касательно гонорара плакатисту. Семен Семенович даже растерялся, услышав о гонораре.

– В каком смысле – гонорар? – Заказчик полагал, что Гусев должен спасибо сказать за ужин с жареной курицей.

– Работа сделана, – кивнул художник на криво написанные буквы. – Работу надо оплатить.

– Хм. Работа, говорите… И что же?

– Как – что? С вас десять тысяч рублей.

– Сколько?! – ахнул миллионер Панчиков.

– Или триста долларов дайте, если в долларах удобнее…

– Триста? Долларов?.. Вот за это?

– Два часа работы, – сказал Гусев, преувеличив затраченное время.

– И что, час такого труда сто пятьдесят баксов стоит? – Семен Семенович даже задыхаться стал.

– Я все же не сантехник, – заметил Гусев, и глаза Гусева недобро блеснули.

Семен Семенович хотел было посоветоваться с женой, но жена явно не одобрила бы трату, вступила бы в спор, женщина строгая; а ссориться с Гусевым не хотелось. Человек мстительный, Гусев мог разнести по городу сплетню, мог рассказать каждому, будто Панчиков жалеет денег на правозащитные плакаты. И слово «шантаж» само собой соткалось в мозгу Семена Семеновича. Панчиков отсчитал в жадную гусевскую ладонь сотенные купюры. Гусев сунул деньги в карман, допил шартрез (его еще и ликером напоил Семен Семенович), постоял, прищурившись, обозрел сделанную надпись – и двинулся прочь: в те дни было много заказов.

Панчиков даже не пошел к дверям художника провожать – так расстроился. Плакат, однако, был готов; транспарант стоял в коридоре, ждал своего часа, и Панчиков предвкушал, как предъявит надпись тираническим соглядатаям. Смысл плаката был в том, что на открытом обществе в России поставлен крест. И в самом деле: что же это творится, господа? Где обещанные свободы?

Не один Семен Семенович был взволнован. Люди в стране возбуждены до крайности: пьяницы пьют втрое против прежнего, студенты пропускают занятия, домохозяйки забывают про включенный утюг – все ждут перемен! И госбезопасность утратила хладнокровие. В брежневские времена госбезопасность охотилась за шпионами – а нынче вызывают на допрос обычных граждан, пожелавших участвовать в гражданском митинге. Неужели всех – а сколько их, не смирившихся с режимом? миллионы? – неужели всех вызвали к следователю? Наверное, не всех, но самых активных – безусловно.

Панчиков вертел в руках повестку: «Панчикову С. С. явиться»… Листочек бумаги – а на нем твоя судьба. Показал жене:

– Не успели собраться на митинг – и вот результат.

– Зачем ты вообще взял в руки этот конверт? – Жена Панчикова была женщиной практичной.

– Принесли, в дверь позвонили, в руки дали…

– А ты зачем взял?

Казенное письмо принес обычный почтальон, мальчишка восточной наружности – не то татарчонок, не то таджик. Панчиков замечал его прежде, мальчишка жил в дощатых вагончиках на стройке – в Москве, когда начинают долгую стройку, в дощатых времянках, что стоят на строительном пустыре, селятся странные люди. В последние годы на стройках работали представители мусульманских республик – тощие, запуганные, жилистые мужчины. Откуда они брались, Семен Семенович не интересовался: тянутся к жирной Москве, слетаются, как мухи на мед.

Вот и почтальон жил в вагончике на стройке; приветливый такой мальчишка, всегда кланяется, униженно здоровается. Попросил мальчишка расписаться на бланке: мол, письмо доставлено, получил такой-то. Панчиков, помнится, подивился: все-таки уроки рыночной экономики дают плоды. Даже из такого вот татарчонка можно сделать работника. Дал десять рублей – пусть купит себе сладкое.

– Расписался?

– Конечно.

– Как ты мог! Надо было сказать, что ты – не С. С. Панчиков, что ты его родственник, а Семен Семенович здесь давно не проживает… Ты ведь Солженицына читал! Помнишь, в журнале «Континент» была статья, как себя вести, если вызывают на Лубянку? Забыл?

Сколько раз потом вспомнит Семен об этой оплошности! И лежа на нарах Бутырского изолятора, и на полу в камере Лефортовской тюрьмы, пока уголовники будут пинать его ногами… Сколько раз он скажет себе: «Глупец! Почему не представился я дядей Изей из Ташкента? Почему?» И когда домушник Ракитов нагнет его к параше, а отвратительный наркоман Хрипяков будет мочится ему в лицо, вспомнит Семен Панчиков этот злосчастный миг: как взял он пластмассовую шариковую ручку из нечистых рук почтальона, как успел подумать, что ногти у почтальона грязные, и как поставил свою подпись в графе «получатель».

– Но ведь я не знал, что внутри…

– А чего ты ждал от России?

– Униженное, рабское, запуганное общество!

– Кто знал о том, что ты собрался на митинг?

– Почему я должен прятаться? Я не вор!

– И все же? Сколько человек знали – и по именам?

Семен Семенович прошелся по кабинету московской квартиры – семь шагов до стены, столько же обратно. Боже мой! Точно в камере ходишь, от стены до стены… Он сел на стул, оглядел тесную комнату. И впрямь, как здесь жить, в такой тесноте! Их московская жилплощадь практически не изменилась с брежневской поры – Панчиковы решили имуществом в России не обрастать: мало ли что. Апартаменты в Нью-Йорке, вилла в Мексике, поместье в Тоскане, дом в Лондоне – какие-то новые приобретения случались, а в Москве все те же стены, та же улица Чаплыгина; тот же второй этаж, никаких пентхаусов, разве что прикупили соседскую квартиру – соединили две трешки, вот и вся роскошь. И соседи все те же, правда, поумирали половина дворовых доминошников, но внучки и внуки, которые двадцать лет назад по двору бегали, – вот они, подросли и стали вылитые родители, такие же в точности у них лица, что и у старшего поколения. И не знаешь, умиляться этой неизменности российской породы или плеваться на нее. Вот шмыгнул под окнами Костик, они помнили Костю малышом в оранжевом комбинезоне, а нынче Костику уже за тридцать – отечное лицо, тупой взгляд, как у папаши-таксиста. И разумеется, пьет. Пойдет такой вот Костик на марш оппозиции? И спрашивать не стоит. А разве его папаша протестовал, когда танки входили в Чехословакию? Помнится, напился таксист пьяный и сидел на лавочке во дворе – икал и плакал, оттого что от него жена ушла. Вот и вся гражданская позиция. Ничего нового. Поговори с таким вот Костиком – и как встарь: говорим-то мы на одном языке, а друг друга не понимаем. И тот же вид из окна, что в юности: чахлые тополя, помойка, трансформаторная будка, драная кошка на крыше будки. Ничего здесь не меняется, никогда. Надо ли удивляться, что вызвали в прокуратуру? Как доносили при Сталине, так и сегодня стучат. Кому же он сказал, что собирается пойти на митинг, кому?