Мы – мутанты - Александр Шакилов

Далее, в рабочем отсеке размещались бортовые системы и оборудование с кучей пультов, а еще – жилая зона, отделенная от приборной панелями интерьера. Корпус рабочего отсека – два разновеликих цилиндра, один метра три в диаметре, а другой – примерно четыре, и соединены они между собой коническим переходником. В маленьком цилиндре – приборы и прочая фигня, а в большом – две крохотные каюты, санитарный отсек с умывальником и ассенизационным устройством, кухня с холодильником, рабочий и обеденный столы, медицинская аппаратура, тренажеры и весьма некрупная небольшая шлюзовая камера для отделения контейнеров с отходами. Рабочий отсек, конечно, просторнее переходного: длиной он около восьми метров, и в нем есть аж восемь иллюминаторов.

К поверхности обеденного стола были приклеены ленты скотча. Причем – липкой поверхностью наружу. И уже на скотче покоились консервные банки. На той, что была ближе ко мне, я разобрал надпись – «Гювеч».

Заметив, что я побледнел при виде пищи, и, решив, что это проявление интереса, Фарт пояснил:

– Пробовал я это рагу. Отвратительное блюдо, дрянь!

Лучше бы он этого не говорил. А мужчина, который сидел за столом, пристегнувшись к стулу, не чавкал бы, поедая содержимое консервной банки с явным удовольствием! Я уж думал, что внутри у меня ничего уже не осталось. Как же я ошибался!

На мужчине были белые носочки, серая футболка и серые шорты. Обуви он не носил. На кой обувь в невесомости? Еще я обратил внимание, что на одежде у него нет пуговиц. Логично. Ведь пуговица может оторваться и потом летать по станции, а в итоге влететь, куда не следует, и натворить плохого.

Еще я с удивлением заметил на нем резинки. На руках, на ногах. Этими резинками к телу прижимались разные предметы – карандаш, отвертка и даже расческа. Хотя, чему тут удивляться-то? В условиях невесомости бытовые мелочи на журнальный столик не положишь. Так что все гениальное просто: цепляй на себя резинку, а под нее суй необходимое, что всегда должно быть под рукой.

На пути возник еще один космический волк. Не обращая на нас и чревоугодствующего коллегу внимания, он споро разделся и закрепил одежду на стене с помощью липучек. Ничуть не стесняясь своей наготы, – для своих лет он выглядел вполне крепко – мужичок смочил полотенце водичкой из тюбика вместимостью примерно со стакан и принялся этим полотенцем энергично обтираться.

– Кстати, система жизнеобеспечения производит не только кислород, которым космонавты дышат, но и перерабатывает жидкие отходы в воду, пригодную к употреблению, – прокомментировал Фарт действия купальщика.

Я представил, как это знать, что именно тут пьют – и мне опять стало нехорошо.

Пытаясь сдержать очередной душевный порыв, я наткнулся взглядом на колокол, висящий на стене. Не какой-то там научный прибор, сложный агрегат или, скажем, бортовой, а всего лишь обычная рында. Зачем это здесь?

– По ком звонит колокол?.. – с трудом выдал я.

– Когда власть меняется, тогда и… Но чаще – по иному поводу. – Фарт нахмурился, и мы продолжили наш путь к тому, что называлось прямо-таки научно-фантастически – «телепорт». – Сейчас я тебе объясню. Для них, – Фарт обернулся и кивнул на оставленную позади парочку, – давно уже стали рутиной перестыковки всякие с выходами в открытый космос. Эксперименты, которые можно поставить только в космосе, им проводить давно уже неинтересно, и, глядя сверху вниз на Землю, на закаты и восходы, на пейзажи, от красоты которых у новичка случился бы обморок, они лишь сдержанно зевают. Макс, тут нет места подвигу, тут все подчиняется распорядку дня.

По крохотной промежуточной камере – диаметром она была метра два и столько же длиной, зато все-таки с двумя иллюминаторами – мы перешли дальше, и Фарт продолжил:

– Подъем в девять утра по Москве у имперцев. Прочие разные могут просыпаться в шесть по Гринвичу, или в полночь по Хьюстону. Вообще-то на МКС принято выставлять часы по Гринвичу, но эти правила, да и правила вообще любые… они ж только для трусов и закомплексованных личностей, верно? Короче говоря, очнулся господин космонавт – и может целых полтора часа умываться, насыщаться и вникать в график работ, а заодно в то, какие медицинские процедуры ему сегодня предстоят: что он будет сдавать местному коновалу, по которому психбольница плачет, – кровь, мочу или что-нибудь потверже, прости за откровенность.

Я простил.

– Потом, Макс, – связь с ЦУПами: Европа, Цукуба, Москва, Хантсвилл… Раздача цэ-у на расстоянии. И все, и живенько на рабочее место – аж до половины второго. В то время начинается часовой обеденный перерыв. Потом опять работа и два часа физических упражнений на тренажерах и с эластичными лентами – поддерживать тонус мышц категорически необходимо. В двадцать один ноль-ноль – по Москве! – опять связь с ЦУПом, подведение итогов, и баиньки… Ты наверняка думаешь, вот зачем он мне все это рассказывает, этот гад Савелий Фарт?

– Наверняка.

Сава проигнорировал мою реплику:

– Однако стандартный распорядок дня вмиг перекраивается, если прибыла посылка от дружественной внеземной цивилизации. Ведь посылку эту срочно нужно утилизировать на поверхности нашей планеты. Тут уже не до обеденных перерывов и не до экспериментов. Потому что объявляется особое положение на станции. Вот как сейчас.

И я услышал, как зазвонил колокол.

Динамики, подвешенные у «потолка», почти не искажали звук.

«Отпусти меня», – попросил Резак.

Это было трудно – просить. Он, живое воплощение силы, мощи и агрессии, никогда еще не опускался до такого. Когда было лень напрягаться, он требовал – и ему давали, когда же хотелось размяться, просто отбирал, и никто не смел ему возразить, а те немногие, которые всего лишь смотрели искоса, быстро становились удобрением для укоренившихся тотемных столбов Заводома.

Но сейчас – только просить, только убеждать. Иначе было нельзя!

Найти общий язык с Лифтом получилось без особого труда, ведь Лифт был сродни Полигону, его союзником, а значит, мог законтачить с тем, кто родился на запретной территории. Как и ожидал Резак, все внутреннее пространство отсека было оплетено невидимыми обычному глазу тончайшими нитями, в центре клубка которых находился неподвижный, едва дышащий воин Полигона. Благодаря этим нитям связь наладилась, стоило только Резаку отрешиться от тошноты и боли, вызванной передвижением Лифта и отключением вживленных под кожу приборов.

Нити слегка – всего-то на тысячную долю толщины волоса! – натянулись и тут же провисли, но Резак все же ощутил даже такую малость, ибо его тело с рождения было настроено оценивать подобные колебания. Конечно, хорошо, что пришел ответ от Лифта! Но то, что означал он «Нет»… Хотелось зарычать, изорвать клубок в клочья, вгрызться, ломая клыки, в стены, изрезать все когтями! И Резак – внутри у него все самое свирепое клокотало, жгло, просилось наружу – так бы и поступил, если бы это помогло ему освободиться, если в таком случае у него появился бы хоть один, хоть малейший, призрачный шанс на успех!..