Вызов Запада и ответ России - Анатолий Уткин

Заметим, что в своем «Декрете о мире» Ленин даже не упоминает о Соединенных Штатах, обращаясь только к Англии, Франции и Германии как «к трем сильнейшим государствам, принимающим участие в текущей войне». Ленин никогда не был в Америке. Видимо, он представлял ее реалии как некое продолжение английской действительности, с которой он был знаком по лондонской эмиграции. Из вождей русской революции только Л. Троцкий имел американский опыт. Живя на 162-й улице Манхеттена («рабочий район Нью-Йорка», по его словам), он был полностью вовлечен в то, что назвал своей профессией — «деятельность революционного социалиста». Было ли это достаточно для понимания растущего гиганта Запада? Несколько посещений Нью-Йоркской библиотеки едва ли закрыли проблемы в понимании природы США как политического общества. Этот специалист по Америке к тому же предпочитал следовать скорее блистательным логичным догмам, чем анализировать сложную реальность Америки, которая к тому времени аккумулировала половину материальной мощи мира.

Какими видели отношения с Западом большевики? Л.Д. Троцкий писал 30 октября 1917 года: «По окончании этой войны я вижу Европу воссозданной не дипломатами, а пролетариатом. Федеративная республика Европа — Соединенные Штаты Европы — вот что должно быть создано. Национальной автономии более чем достаточно. Если Европа останется разделенной на национальные группы, тогда империализм снова начнет свою работу. Только Федеративная Республика Европа может дать миру мир».

По большому историческому счету большевики, своего рода «ультразападники», перенесли на русскую почву конфликт, до которого она, эта почва, еще не созрела. (Потому-то внутрироссийская ломка 1918–1920, 1929–1938 годов была столь жесткой).

Россия стала силою, способной сокрушить Запад — она нашла сторонников на Западе, она расколола Запад по социальному признаку. Наполеон предсказывал такую возможность еще в 1816 году, Данилевский в 1871 году, Шпенглер — в 1918 году. Под знаком этой возможности прошла большая часть двадцатого века — с 1917 по 1991 год. В России возникла, оформилась и в конечном счете возобладала антизападная, антипрометеевская идеология. Ее провозвестниками были критики западного рационализма — славянофилы, затем эстафету взяли в свои руки анархисты и эсеры. В подлинную всеобъемлющую систему антикапиталистическую совокупность взглядов свели марксисты. Они взяли из западного прометеизма идеи материализма и атеизма — но это для коммунистического будущего, а для настоящего они оснастили свое учение ненавистью к господству в обществе сугубо материального фактора. Повторим: антизападничество Октябрьской революции складывалось из постулатов славянофилов, евразийцев, социал-революционеров, панславистов, социал-демократов всех оттенков, желавших строить социалистическое общество мирового, а не ограниченно-западного масштаба. Националисты призывали Россию сплотиться против враждебной Европы, коммунисты призывали пролетариев всех стран сплотиться против Запада как цитадели капиталистической эксплуатации.

То была первая — после нескольких веков мирной передышки (после осады Вены) — угроза Западу. И эта угроза была тем реальнее, чем серьезнее Ленин и Троцкий взывали к всемирной революции, а левые социал-демократы создавали эффективные коммунистические партии, солидарные с Москвой и координирующие свои действия с Коминтерном.

Большевики жили в социальном измерении, для них Европа была сколь привлекательна (местоположение крупнейших социал — демократических партий), столь и ненавистна (как оплот властвующей над миром буржуазии).

Победив в первой мировой войне, Запад думал о том, как не пустить Россию в Европу. Отражением боязни новой России являлась выработка Западом таких условий перемирия, которые позволили бы немцам замедленную эвакуацию с огромных территорий Востока — Закавказья, Украины, Белоруссии, Прибалтики. Запад разрешил немецким военным частям сохранить здесь пять тысяч пулеметов, чтобы осуществить контроль над территориями, «пораженными большевизмом». Только французы, для которых надо всем довлела германская угроза, выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но французы не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению американцев и англичан. Вопреки протестам французов, двенадцатая статья соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 года, предусматривала эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники «сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах».

Германская сторона быстро ощутила возможность использования страха Запада перед коммунистической Россией. Началась дипломатическая игра, которая длилась по существу до 1939 года. Возможно, первым, кто на Западе увидел этот новый элемент международных отношений, был французский премьер Клемансо. Уже в ноябре 1918 года он предсказал, что, увидев страх Запада перед большевистской Россией, немцы немедленно начнут играть на нем. Даже одно лишь требование, обращенное к Германии, не иметь нормальных дипломатических отношений с Советской Россией, дало германской дипломатии возможность подавать Германию единственным прочным щитом Запада, используя это обстоятельство в качестве своего козыря в новом раскладе мировых сил.

На краткое время у Запада и Германии совпали интересы, обе стороны хотели задержать германские войска на оккупированных территориях России. Запад быстрее всего приготовился перенять у Германии контрольные функции на крайнем юге и на крайнем севере германской зоны оккупации — на Кавказе и в балтийских провинциях. В обоих случаях британский флот подошел к побережью, готовый оказать содействие местным сепаратистским силам.

Окончание первой мировой войны и два последующих года были для Запада связаны, если полагаться на мнение Черчилля, «с русской проблемой». Отношения России и Запада превратились в заглавную тему реконструкции послевоенной Европы.

Западу было ясно, что Россия при всем ее ослаблении, непременно останется крупнейшей державой, изменить этот историко-географический фактор было невозможно. Каким бы ни был конечный результат гражданской войны, какими бы ни были территориальные потери России, ее невозможно было свести до уровня второстепенной державы. Запад, скрепя сердце, должен был признать это обстоятельство.

И этот фантом преследовал Запад. Увеличивая Польшу и Румынию за счет России, помогая Германии в пику ее великому восточному соседу, обращаясь к противоположным сторонам в русском споре, Запад все же осознавал, что великая страна не может быть низведена ниже определенного предела. Данью реализму было понимание того, что Россия в той или иной форме восстанет вопреки всему. И она потребует свое историческое наследие.

Даже когда Клемансо утверждал, что Россия своим предательством в Брест-Литовске сама лишила себя прав державы-победительницы, он не мог затмить в общественном сознании Запада воспоминания о десятилетиях союза, о трехлетней жесточайшей совместной войне, о мужестве и жертвах ради общего дела. Все же человеческие жертвы России в 1914–1917 годах превосходили жертвы всех ее союзников, вместе взятых. Одна лишь эта память исключала возможность максимальной антирусской мобилизации Запада, полномасштабного наступления на Россию с целью изменения ее политического режима.

Союзники должны были в случае такой мобилизации думать о том, кто придет на смену социальным радикалам и каковы будут претензии альтернативных политических сил России. Восстановленный царизм потребовал бы не только всего имперского наследия, но и проливов, потребовал бы Константинополя. Конституционные монархисты встали бы грудью за унитарное государство. Все республиканцы не менее жестко встали бы на защиту прежних границ при минимальных уступках автономистам. Социал-демократы типа Керенского дали бы больше прав сепаратистам, но не было сомнения в том, что в случае крупных изменений, они готовы были бы применить силу.

Важно отметить, что прилагая все усилия по возвращению в русскую столицу «нормального правительства», Запад ни во внутренних дискуссиях, ни во внешних политических заявлениях не назвал законным провозглашение независимости Финляндии, Украины, прибалтийских государств, закавказских республик. Если Германия поддерживала создание независимых государств на этих территориях, то Запад пока еще считал новое политическое устройство территории России внутренним русским делом.

Особую позицию занимала прежняя ближайшая западная союзница России — Франция. После компьенского подписания перемирия с немцами Клемансо волновала не борьба с политической доктриной большевизма, а реальная возможность заполнения образовавшегося в России силового вакуума Германией. Клемансо в решающем 1918 году никогда не говорил о большевизме как о заразной идеологической болезни, его не беспокоило «заражение Европы», он скептически слушал размышления на этот счет Вильсона и Ллойд Джорджа (те сводили дело к предоставлению Германии роли санитара). Клемансо абсолютно не верил в победу большевизма в Германии, все предположения такого рода он считал блефом, порожденным правящим классом Германии (твердо владеющим контролем в своей стране, но готовым использовать русскую карту в борьбе против Запада). Клемансо всегда и везде видел угрозу не со стороны России, какие бы цвета политического спектра она ни принимала, а со стороны прусского милитаризма, со стороны не отказавшейся от идеи гегемонии в Европе Германии.