По делам их - Надежда Попова

— И твой ответ?..

Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.

— Что касается меня самого, — заговорил он нескоро, — то я, без сомнения, не радуюсь всем этим… темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно, что все не зря. И мой ответ — да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда-нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.

— Ошибки неизбежны, — возразил Ланц. — Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.

— Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим… Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей — всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова — мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?

— В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.

— Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, — мрачно договорил Курт, — и я не могу об этом не думать — осознанно или нет.

Тот со вздохом кивнул:

— Или будет так.

— Ты меня утешил.

— Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать — ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, — Ланц вытянул раскрытую ладонь, — и должны быть вот так, — договорил он, с силой сжав ее в кулак. — И все сказанное мной сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но — раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти — уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть — отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.

— Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? — усмехнулся он, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:

— Примерно так. По-моему, недурно — весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.

— Хорошо, — отмахнулся Курт решительно, — к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. 'Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину'…

— Снова 'Молот'? — настороженно заметил Ланц. — Не лучшее чтиво, абориген.

— Как сказать, — возразил он тихо. — Местами — весьма даже правильное… Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.

— Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.

Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.

— Ну, — усевшись удобнее, вздохнул Ланц, — четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.

— С арестованными.

Тот скривился.

— Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было — подозреваемый, арестованный… Раз к нам попал — обвиняемый, и точка. Вот оправдают — тогда другое дело.

— И оправдывали?

Ланц широко улыбнулся.

— Бывало. Итак, — посерьезнел он снова, — отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?

— Не помню.

— Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.

— А что тогда?

Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:

— Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?

— Ты замечаешь за собой, как говоришь и что? На первом деле ты 'потерял свидетелей', сейчас 'потерял арестованного'. Но ты потерял человека, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Когда ты говоришь с… Бог с тобой… с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.

Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:

— Кого?

— Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать… Густав верно тебя назвал — академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? 'Стать им'? Не могли не говорить. Ты что же — думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum[112] — ты все еще помнишь это?

— И тут, — недовольно заметил Курт, — я начинаю скатываться к мысли 'quod tibi fieri non vis'[113]… Дальше ты знаешь.

— Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы — их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось — с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?

Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:

— Интересно… Мне что же — жалости не хватает?

— Да, — отозвался тот просто. — Сострадание в тебе есть — потому что положено; и проницательность есть, а жалости — нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando[114], ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть — по-настоящему — ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida[115] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.

Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.

— И по-твоему, — спросил он, наконец, — что вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?

— Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо… Или просто в конце вашего разговора прочесть молитву вместе с ним.

— Что?! — проронил он, не сдержав улыбки; Ланц вздохнул.

— Тебе это кажется глупым, верно? А все потому, что ты, говоря с ним, всего лишь говорил, думал, прикидывал, в то время как он жил, дышал, чувствовал. Если бы так же жил вместе с ним — сжился бы с ним — ты поймал бы и верный момент, когда это не покажется натянутым или похожим на отходную, и верные слова, и верный тон. Но это — так, предположение. Могло и этого не хватить; не скажу тебе с уверенностью, я ведь тоже не безукоризнен, попросту кое в чем опытнее. Помнишь, я рассказывал, как в мое окно бросили факел? Как знать, быть может, это была месть родича того, кто не сумел мне доказать, что невиновен, а я его не почувствовал.