Один человек - Михаил Бару

У меня в коллективе хорошая лаборантка — тихая, скромная, аккуратная, худенькая и миниатюрная точно Дюймовочка. В нашем деле это очень важно. Встречаются колбы с узким горлом, не говоря уже о пробирках. Всё вымоет, вычистит до блеска. А уж как пыль вытирать любит… Однажды задумался в кресле над результатами эксперимента… Просыпаюсь — а на мне ни пылинки. Даже в труднодоступных местах. Крошечка-Хаврошечка нервно курит в ухе своей коровы. Одна беда — как придёт с утра пораньше на работу, так сразу к раковине, мыть посуду. Тысячу раз ей говорил: «Света, не бросайтесь вы грудью на амбразуру посуду. Грудью лучше Я этой хсрнёй химией уже четверть века занимаюсь. Ещё не было случая, чтобы хоть одна грязная колба убежала. Не говоря о пробирках. Пришли — так сразу и поставьте чайник. Я пришёл на целый час позже, и что же?! Гора чистой посуды и чайник, пустой и холодный как голова президента нашей академии наук. Вот я сейчас буду вынужден начать рабочий день со вчерашней заварки..» Молчит. Вздыхает. Полной грудью.

У дочери опять кавалер новый. Студент-физик-третьекурсник. Высокий. Метр девяносто два. Не шутка.

— Как же вы целуетесь, — спрашиваю.

— Просто, — отвечает. — На цыпочки становлюсь, и целуемся.

— Не смей, — говорю, — больше так делать! Эк что удумала — на цыпочки становиться. Ты ж себя, натурально, роняешь! Пусть он к тебе наклоняется. Кто из вас двоих кавалер?

Смеётся, дурища. Вот они, нынешние… Хоть и целуются уже, а понятия нет ни о чём. Без родительского совета пропадут. Как пить дать.

У нас в провинции всё такое же, как и в столицах. Только скромнее, без люрекса и стразов, у нас и культурная жизнь есть. Она и вообще у нас есть. Разная. Но из Москвы её не видно. Они там иногда поднимутся на башню и смотрят вдаль. За кольцевой — ничего не видать. То ли дым из-под снега, то ли снег с прошлой зимы не убирали… Какая-то муть на горизонте. Уж и стёкла в очках протирали по третьему разу, и даже чёрные икринки брёвна соринки из глаз повытаскивали — одна муть, хоть тресни. А если треснет, то, само собой, две. Ну, да не о них речь. Сегодня я был на выставке. Нет, Вексельберги нам свои драгоценные яйца не показывают. Это не для наших брюк нашего скромного краеведческого музея на втором этаже промтоварного магазина «Весна». Выставка чугунных печных заслонок — вот это для нас. Тоже, между прочим, частная коллекция. Вьюшки, поддувала, топочные дверцы — всего десятка два экспонатов. Литьё тульское, каслинское, калужское, липецкое и нижегородское. На огромной топочной дверце калужского литья позапрошлого века — красавец лось. Из тех ещё лосей, которые потом, в эпоху центрального отопления, эмигрировали на настенные коврики с бахромой. А там и вовсе вымерли. Вот вьюшка литья путиловского завода, по рисунку самого Клодта. И вовсе не кони, а «дворовый, везущий на дробушках барыню». По виду эти дробушки — самые обычные салазки. Барыня старая, укутанная в сто одёжек. Куда он её везет — теперь уж не узнать. Может, в гости к такой же старой барыне, на чай с липовым мёдом, смородинной наливкой и сдобными калачами. Кухарка натопит им печку, берёзовые дрова жарко загорятся, в трубе запоёт-загудит тёплый воздух, и станут они вспоминать о том, о чём вспоминают все старые барыни, в каком бы столетии они ни жили. Потом будут зевать, мелко крестить сморщенные рты, потом хозяйка уговорит гостью остаться переночевать, тем более что дворовый мужик, привёзший её сюда, уже так угостился белым вином на кухне, что не только дробушки с барыней, но и самого себя, подлеца… потом лягут спать, задуют свечи и через пять-семь лет тихонько отдадут богу души, потом домик этот, проданный невесть откуда появившимся и вступившим в права наследства троюродным племянником, станет какой-нибудь скобяной или керосинной лавкой, потом конторой, потом снова конторой, потом устроят в нём какую-нибудь пельменную или рюмочную под неоновой вывеской с перегоревшими буквами, потом он обветшает вконец и снесут его по приговору неприметной канцелярской крысы с потными красными лапками и шустрым хвостом, потом мальчишки будут рыться в его развалинах в поисках пиратских сокровищ, а вместо них найдут чугунную вьюшку литья путиловского завода, на которой дворовый везёт на дробушках барыню…

Дети во дворе играют в войну. Вооружены до дыр от молочных зубов. Мечи у них огромные. Да что мечи… Если б только мечи… Орала у них ещё больше.

Малолетний племянник Андрюша получил неуд по физике. Ну кто ж не получал неудов по физике и ремнём по биологии. Обычное дело. Однако племянничек решил умягчить заслуженное наказание. Пришедшей домой матери, после рабочего дня, с сумками наперевес и языком на плече, он бросился на шею с криком:

— Какая же ты у меня красивая, мамочка! Просто принцесса!

— Принцесса так принцесса, — устало отвечала мать, роняя на пол сумки. — Хоть королева.

— Нет, мам, ты не королева.

— Это ещё почему?

— А ты не замужем…

За неуд по физике Андрюша получил всё, что причитается детям обычных принцесс. Не королев.

Сажусь в маршрутку, идущую из Пущино в Москву. Следом за мной входит красиво одетая женщина лет пятидесяти. Неловко спотыкается о ступеньку, но не падает, а удачно приземляется на сиденье напротив. Около минуты сидит молча, потом достаёт из сумки «Письмена Бога» Борхеса, раскрывает, закрывает, вздыхает и громко, с чувством, говорит: «Вот же ж ёб твою мать! — и, обращаясь ко мне и протягивая сто рублей, — Мужчина, будьте так любезны, передайте, пожалуйста, водителю за проезд». И всё. И целый день отличное настроение. Борхес его знает, почему.

Купил я себе новый радиоприёмник. Взамен того, о котором мечтал. Люблю я слушать радио. Особенно радиостанцию «Эхо Москвы», или классическую музыку на берегу «Немецкой волны», или театр у микрофона «Голоса Америки». Я даже когда покупал его, так и попросил продавца, чтоб он мне подобрал тот, который всё это ловит, и недорого. Он и подобрал что-то отечественное, китайское. Принёс я его домой, распаковал, выдвинул антенну по самое нимагу, развесил уши по разным стенам, чтоб насладиться стереофонией… и что же? Он, гадёныш, ловит радио «Шансон», «Радио России» и милицейское радио. Из «Эха Москвы» он ловит только вторую букву в слове «ухо». Однажды мне удалось-таки послушать «Эхо Москвы» во втором часу ночи. Слушал, слушал и задремал от полноты нахлынувших демократических чувств. Просыпаюсь через несколько минут — на этой волне милицейское радио. Какой-то сержантик из Сибири чешет яйца томится на ночном дежурстве и просит вставить ему песню Михаила Захаровича Шуфутинского. Ещё и Захаровича! А попроси он прочесть ему стихотворение Пушкина? Вспомнил бы сержант хотя б имя? И вообще — был бы он сержант в таком разе? И как, спрашиваю я вас, всё это называется? То-то и оно. Плюнешь приёмнику в динамик его поганый, закуришь трубку и раскроешь том стихов Бродского. И станешь радоваться тому, что не пишешь стихов в рифму. Ежели б я их дерзал писать, то наверняка переписывал бы вечно «Остановку в пустыне», или «Рождественский романс», или «Anno Domini». Было бы неловко, стыдно перед родственниками и друзьями, но… кто ж устоит перед таким искушением?

Приёмник приобрёл привычки дрессированного скворца. Подражает работе стиральной машины. Если у неё по программе отжим, так и у этого подлеца звук работающей центрифуги из динамика вместо последних известий. Ну, а как начинается полоскание — так жди бульков в голосе какого-нибудь депутата или певца. Но это ещё не всё. Стоит только ведущему «Эха Москвы» сказать… Нет, не сказать — подумать только о том, чтобы сказать, даже шепнуть посреди прогноза погоды: «Свободу Михаилу Хо…» — треск, шум, хрипы такие, что и сам, того и гляди, закашляешься. А вот радио «Шансон», чтоб у него лицензия на вещание отсохла, всегда идёт без помех. Более того, даже если немедленно выключить приёмник, то ещё в течение часа из него несётся: «А я плыву на лодочке под пиво или водочку», не говоря о «чулочек расписной, а я весь такой блатной, на пантомимах весь». Если такие песни занести случайно в голову, руками немытыми или с укусом клеща, — пиши пропало. Из мозга они удаляются только хирургическим путём.

За обедом слушал передачу про известного профессора-офтальмолога Панкова. Он написал очень популярную книжку о вреде очков под названием «Очки-убийцы». И что самое интересное, если не сказать загадочное, — после выхода этой книжки из печати взял да и отдал богу душу. Не то чтобы я думал об очках так плохо, как Панков… но собрались они ночью в пыльном пустом шкафу в подсобке одной из неприметных «оптик». Первой пришла китайская контрабандная братва с узкими пластмассовыми стёклами. За ней приковыляли, стуча кривыми дужками, наши роговые оправы для пенсионеров и отличников народного образования. Потом появились горячие солнцезащитные итальянцы. Из какой-то щели выкатился древний монокль на шёлковом, пропахшем нафталином шнурке. Ждали оправу от Армани с пуленепробиваемыми чёрными стёклами…