Один человек - Михаил Бару

Вот такие у неё и были глаза — как эти пиратские костры.

Среди моих читателей есть житель Петропавловска-Камчатского. Меня давно мучил один вопрос — правда ли, что когда в Москве три часа дня, то в Петропавловске-Камчатском полночь? Ещё в детстве я слышал об этом по радио. Времена тогда были сами знаете какие. Всё от нас скрывали. Потом пришли демократы и продолжали нам рассказывать эти же байки. Но теперь, когда есть возможность, грех не спросить об этом напрямую, без посредников. Ну, не буду вас долго томить — все оказалось полной брехнёй. Даже и близко такого нет. Один раз было где-то минут двадцать одиннадцатого вечера, но очень недолго. И всё! И это за много лет наблюдений! Что вам сказать… Никогда в этой стране не будет порядка. Никогда.

В аптеке видел маленький пакетик с бодягой. Не знаю, что лечат бодягой. Судя по цене — что-то не очень серьёзное и запущенное. Однако это была непростая бодяга. На ней было написано: «Бодяга ПЛЮС». Всё же мы идём вперёд. Появляются новые разработки отечественных фармацевтов. Хотя… это могла быть и старая, секретная. Раньше плюсовой бодягой лечили космонавтов или спецназ, а теперь она доступна всем.

Выхожу я из дому, чтобы обойти избирательный участок десятой дорогой, и слышу, как две бабки беседуют. То есть одна беседует, а вторая натурально убивается. Ту, которая убивается, я хорошо знаю. Она на рынке у нас торгует корнеплодами со своих шести соток. Чеснок у неё ядрёный. Ну, да не о нём речь. О Дружке. Дружок — это пудель бабы Дуси. Незадолго до выборов один из кандидатов в мэры нашей деревни организовал бесплатную столовую для малоимущих и имущих ещё меньше. Для бомжей, стало быть. Дуся и повадилась туда ходить. Нет, сама она там не ела — попробовала, понюхала, и как-то не показались ей бесплатные щи да каша. А вот Дружку своему она это всё скармливала. Хоть и маленькая, а экономия. Можно сказать, прибавка к пенсии. Неделю всего бесплатно столовался Дружок. А сегодня утром взял да и помер. Ещё вчера был здоров и брехал на прилетевших грачей. А потом поел на дармовщинку и… Аккурат к красному дню календаря. Короче говоря, не будет миллионеру голоса бабы Дуси. Пожелания, чтоб он сам своими щами подавился, — были, есть и ещё долго будут. А голоса не будет.

Решил перечитать «Шинель», которая на самом деле и не повесть вовсе, а симфония, картина и повесть вместе взятые. И ещё такое, что и словами-то не объяснить. К примеру, одну только фразу «Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения» хочется съесть всю, обгрызть и обсосать до последней косточки. Или вот… впрочем, этак и всю повесть придётся здесь перепечатать. Но я не о том. Я о том, что «Шинель» перечитать никак невозможно. Пережить можно, а перечитать… нет.

Серпуховский рынок. Прилавок с банными халатами. Всё махровое по самое не могу, конвульсионных расцветок. Турция, одним словом. У прилавка стоит немолодая супружеская пара. Пропорций неописуемых. Стоят, едят жареные пирожки размером с кирзовый сапог снежного человека. С той стороны прилавка — бойкая старушка.

— Молодой человек, купите своей девушке халатик. Гляньте, какие весенние…

— У… э… Клава… — издаёт супруг, готовясь откусить пирожок по локоть.

— Миш, это… а… — неуверенно отрыгкликается супруга.

— Да вы приложите, приложите, — не унимается старушка.

Клава прикладывает к необъятной груди один из халатов. Миша смотрит на неё, судорожно сжимая пирожок в руке. Из пирожка показывается капля повидла, моля о пощаде…

— Девушка, да вы возьмите не этот, а другой, с надписью. Смотрите, какие надписи чудесные. Вот — «Я тебя хочу». Выходите вы из ванной, вся в таком халатике… — Старушка закатывает оба глаза, изображая лицом название второй симфонии композитора Скрябина.

— Кла… ва… ва…

Старушка вздыхает.

— Да вы не волнуйтесь, мужчина. Всё ж по-английски написано. Кроме вас и не поймёт никто.

Моя мама очень хлебосольный человек. Кроме того, как и всякая мать, она считает, что дети её чёрт знает чем питаются, даже голодают… Впрочем, слова этой песни настолько популярны, что нет смысла их здесь повторять. Когда я собираюсь приехать к ней в гости, то заранее должен позвонить и сообщить о том, какие из блюд мне хотелось бы… Сказать, что можно просто чаю попить с плюшками — это обидеть. Тем более что плюшки будут всё равно. После винегрета, холодца с хреном, куриной лапши или рассольника, телячьих отбивных или котлет по-киевски с жареной картошкой будут плюшки. Огромные, с хрустящей корочкой, посыпанные сахарной пудрой и корицей. Откусишь от неё кусок и, пока жуёшь, да, собственно, и жевать не надо — откушенное само тает во рту, намазываешь место укуса плюшки вишнёвым или абрикосовым вареньем, и рот уже и сам по себе открывается, чтобы…

Но если честно, то вопрос о меню скорее риторический. Что ни проси, а мама всё равно приготовит то, что считает нужным. То, что, по её мнению, я должен любить. А я люблю жареную мойву. Что ж тут такого, спросите вы? А вот что. «Представь себе, — говорит мама, — что я прихожу в магазин за этой самой мойвой. (Тут она брезгливо морщится.) Учти при этом, что меня здесь знает каждая собака. (И даже дети этих собак, — про себя добавляю я.) И продавщица Нинка из рыбного отдела, сына которой я за уши вытащила из хулиганской компании, меня спросит: “Что это вы, Лариса Михайловна, мойву берёте? Никак кота себе завели?” Ну, и что я отвечу? Что сын в гости приезжает? Что люди скажут?! Дома у себя будешь покупать мойву! Там, где меня никто не знает». Я и покупаю.

Стою как-то в очереди за мойвой, а рядом Евгений Николаевич, сосед из моего дома. Вид у него, надо сказать, совсем непрезентабельный. Это если не принимать во внимание запах. Ещё и ноги у него замечательной кривизны. Не ходит, а перекатывается. Я, собственно, про его ноги и хотел рассказать. А до этого была преамбула.

Живёт в нашем же доме старушка. Древняя. Есть у неё прозвище — Катюша. Нет, это не имя. Имени её никто и не упомнит. А Катюшей её зовут потому, что во время войны была она водителем грузовика, на котором перевозила снаряды для «катюш». Ну, может, и не только для «катюш», и не только снаряды, а и патроны, но не звать же живого человека патроном. После войны она ещё долго крутила баранки разных грузовиков. Уставала на этой работе зверски. А с устатку-то и пристрастилась. Да ещё и муж попался точно такой же. В смысле и выпить не дурак, и шофёр с той же автобазы. Так они и жили втроём — Катюша, Колюня и зелёный змий вместо сына, а может, и дочки, которых им так и не случилось завести.

Долго ли, коротко, а попёрли их с автобазы всей семьёй. Сильно они не печалились, поскольку стаж уж выработали и пенсия какая-никакая им полагалась. Ну, а зелёный змий рассчитывал быть на иждивении. Катюша устроилась уборщицей на городском рынке, а супруг её свои факультативные занятия по распитию спиртных напитков превратил в ежедневные и даже круглосуточные. Потом у кого-то украл из гаража то ли лобовое стекло, то ли колёса к «жигулям», то ли и то, и другое — теперь уж точно не вспомнить. Вычислили его быстро, и дело дошло до суда. Катюша была возмущена поступком своего мужа. Потому как пропил он украденное вне дома.

На суд Колюня явился с перебинтованной головой, поскольку в ходе семейного следствия и в результате выяснения отношений Катюша отходила его будильником. Это был механический будильник старой советской закалки, не чета нынешним пластмассовым китайчатам. В пролетарской руке такие будильники, я извиняюсь за иностранное слово, конгруэнтны булыжникам. В плохо отапливаемый зал суда (дело было зимой) Катюша вошла с боевыми наградами, приколотыми к зимнему пальто с воротником из видавшей виды чернобурой лисы, которую она называла «лисабуркой». Колюню защищала яростно. Впрочем, её мало кто слушал. Колюне дали год или два с отбытием в колонии общего режима. Может, он и расстроился, даже наверняка расстроился, да только заметить этого ни жене, ни окружающим не удалось.

И стала Катюша жить одна. Может, месяц или два жила одна. А потом стал к ней захаживать сосед. Друг и собутыльник её Колюни. И вовсе не за тем, зачем вы подумали. Евгений Николаевич, а это был именно он, приходил с цветами. Он был отставной военный. Как и все отставные военные — положительный точно протон. Моложе Катюши лет на десять. Самой-то Катюше к тому времени пошёл седьмой десяток. Ходил-ходил, да и перешёл совсем. Да и чего там было переходить — только спуститься на лифте с десятого этажа на второй. Год, а то и два пролетел у влюблённых как один день. Тут-то Колюня возьми да и вернись из своего санатория в солнечной Удмуртии. И спросил у ясеня, где его любимая. Евгений Николаевич как раз в тот день был ясенем или тополем, или просто дровами, поскольку что-то там они с Катюшей отметили накануне, и он лежал без всяких чувств на осквернённом изменой супружеском ложе. Не говоря худого слова, Колюня сгрёб эти дрова и выкинул в окно. Хорошо, что этаж был второй, а то б проходить Колюне повторный курс санаторного лечения. Евгений Николаевич, однако, хоть и не убился, но ноги таки себе переломал и в гипс его укатали буквально по самое не балуйся.