Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

И все же с пением у Паулиса не ладилось. Вечерами приходилось по делам бегать. Оркестр тоже отнимал немало времени. Иногда Паулис ездил за Нанией на велосипеде и, щекоча щетиной отросшей бороды, доставлял ее домой на раме, такую соблазнительную, незнакомую, немного чужую.

У Нании не было народного костюма. Но Паулис вспомнил, в сундуке у матери что-то ему на глаза попадалось, нужно проверить, может, моль еще не съела. Антония, сняв наушники приемника и сообразив, что от нее хотят, сказала: «Должен быть в исправности, я свою одежду с крепкими лесными травами храню».

Так оно и оказалось. На синем корсаже боевыми отличиями тускнели значки, начиная с четвертого праздника песни. Кто из Вэягалов приобрел этот народный костюм, кто носил его и кто значки навешивал — об этом Скайдрите Вэягал узнать не удалось. Антония, когда ее о том спросили, ответила кратко:

— Таким я наряд приняла, таким ему быть положено! Больше ничего не знаю.

В пору цветения липы — сено уже свезли на сеновалы, хлеба только еще наливались — певцы из Зунте тронулись в пути на станцию Паулис отвез Нанию на лошади, вещей набралось порядочно, к тому же еще и съестные припасы. Рижские сдобные булочки Паулис за пищу не считал. Проводы так разбередили ему душу, что не смог он с собой совладать. По дороге к дому сделал остановку у бывшего трактира «Стадалкрог», ставшего позднее клубом, а затем и рестораном, у этого живучего вопреки всему и всея заведения, в ту пору известного в Зунте под названием «американки». Само собой, к моменту появления Паулиса там оказалось несколько закадычных дружков; его, как обычно, встретили ликованием. Для поднятия настроения принятые порции развязали недосугом и делами обузданную страсть, и пошло, и пошло. Если верить людской молве, изрядно потрудившейся в описании тех событий, то за время затянувшихся возлияний Паулис неоднократно посылал Нании в Ригу телеграммы и заказывал сверхсрочные разговоры. Что в тех легендах правда, а что фантазия, поди разберись. Пущенные Паулисом и его приятелями побасенки о празднике песни жили в Зунте годами. О том, как приезжавших в Ригу хористов на Рижском вокзале с сыром и пивом встречал сам Эмил Мелнгайлис и как Алфред Калнынь на большой эстраде Эспланады дал певцам команду: «По порядку рассчитайся!» — после чего Нания оказалась пятнадцать тысяч семьсот тридцать второй. Очень всем понравился и рассказ о том, как на первом выступлении сводного хора финал «Замка света» грянул такой мощи, что на бульваре, в большом доме напротив стена дала трещину.

Бесспорным было то, что исстрадавшийся по Нании, длинной дистанцией увеселений порядком измотанный Паулис в конце концов взгромоздился на телегу и укатил по Рижской улице. Однако вышеприведенный бесспорный факт не может все же претендовать на полную бесспорность, ибо послушайте, что было дальше.

Час раннего утра, только-только встало румяное солнышко. Сонливо пустынную улицу Суворова в Риге — тогда она еще прозывалась Мариинской — дворники успели подмести и полить. Хористы из Зунте с реющим флагом впереди, негромко напевая «Плыви, лодочка», в переизбытке чувств почти не чуя подошвами рижской брусчатки, направляются к старому пассажирскому вокзалу, чтобы там погрузиться в поезд и ехать домой. И вдруг Нания видит: боже мой, да ведь это муженек ее, Паулис, едет! Жеребец Балтынь приустал, низко-низко свесил голову, сам Паулис лицом бледен, чисто выбрит. И телега березками разукрашена.

— Паулис, миленький, ты-то как тут оказался? — роняя слезы радости, спрашивает Нания.

— И сам не знаю! — Паулнс смотрит на нее не то испуганно-виноватыми, не то лукаво-озорными глазами. — Одно помню, как сказал я нашему Балтыню: а теперь вези меня к Нании. Он у нас коняга умный…

Той весной, когда учреждались колхозы, танцулек и балов заметно поубавилось. Было это в конце февраля или в начале марта, по прошествии стольких лет точнее не припомнишь. Паулис где-то проиграл всю ночь, только на рассвете домой явился. Само собой, устал до чертиков и слегка подвыпивши. Сквозь дымку тумана или дурмана все же заметил— вокруг какое-то оживление, мчатся машины, носятся люди. Нания как раз поставила на стол кофейник, когда пришел Олеханович из поссовета с известием: дела раскручены на полную катушку, как говорится, поголовно и повсеместно.

— Вот видишь, — сказала Нания, — а ты все сомневался.

— Ну, а сам что скажешь? — Олеханович приглаживал на своей большой, шарообразной голове реденькие, взмокшие волосы. — Добровольно подашь заявление или палки будешь ставить в колеса?

— С нас взять нечего, — сказала Нания, — пусть они со своими колхозами катятся куда подальше.

Паулис посмотрел на Нанию.

— Не слушай ты ее! — Паулис с улыбкой обнял Олехановича за плечи. — Бабам бабский разговор. А я так думаю: раз надо, значит, надо, мы вступаем добровольно. Без доброй воли какая жизнь, и хлебу рот не рад, своя же перина жесткой покажется.

На первом организационном собрании Паулиса избрали членом правления колхоза и временно — пока не отыщется подходящая кандидатура — доверили ему заведовать складами общинного зерна.

Запас живучести Антонии к осеннему листопаду стал иссякать. Во сне Август попросил Антонию почитать ему газету, что ею было истолковано как прямое приглашение отойти в мир иной. Никакие хворости ее не донимали, ничего у нее не болело, пульс держался вполне приемлемый, и температура нормальная. Все же Антония на глазах усыхала. Изо дня в день Нания видела одно и то же: сидит Антония на своей кровати, вконец отощавшая, и будто считает что-то на пальцах. Наушники от радиоприемника на стуле лежат, политика Антонию перестала волновать.

Как-то утром она, собравшись с силами, умылась, заплела свои тонкие косицы и объявила Паулису, что хотела бы поговорить с Леонтиной.

Леонтина, несмотря на свои семьдесят лет, все еще бодрилась. С тех пор как вернулась она из России, никто не видел ее с платком на голове или в туфлях на низком каблуке. Былая красота, подернувшись жирком, увенчавшись сединами, преобразила Леонтину в почтенную даму, а глубокая презрительная морщинка над переносицей и по-прежнему зоркий взгляд придавали ее внешности некую властность.

Индрикис считался без вести пропавшим, Леонтина жила одна в Особняке. Восстановление Советской власти помогло ей подвести черту под торговыми делами. Магазин в последнее время перестал доставлять Леонтине радость. А мелочиться и подлаживаться, превращаясь в собственную карикатуру, — нет уж, увольте — ничуть ее не прельщало. Были такие, конечно, кто не смог побороть привычку. Старик Альвариус, к примеру, не нашедший в себе сил отрешиться от торгашества, торчал на базаре с грибами, ягодами, медом. Леонтина состояла теперь на государственной службе, имела твердый оклад и оплачиваемый отпуск. Если нездоровилось, брала больничный лист, сидела дома. Так что она ровным счетом ничего не потеряла. Работа на людях — вполне отвечающая ее amour ргорге{19}. Шесть вечеров в неделю Леонтина в кинотеатре перед началом сеансов отрывала корешки входных билетов, а во время сеанса следила из зала за четкостью изображения на экране. Лишь теперь по-настоящему она стала понимать увлеченность Индрикиса кино. Если вечером почему-либо не удавалось посмотреть новый фильм, у нее было такое чувство, будто ее обокрали. В фильмах о революции Леонтина вновь ощущала ширь российских просторов, переживала выстраданную боль, мысленно возвращалась к своей юности, по которой в глубине души никогда не уставала тосковать. В фильмах о любви опять встречалась с капитаном Велло, в мечтах наслаждаясь самыми счастливыми минутами жизни. Заграничные фильмы в свою очередь давали пищу фантазиям о жизни Индрикиса на чужбине. Хотя никаких достоверных сведений о судьбе сына Леонтина не имела, она не сомневалась, что Индрикис жив-здоров и рано или поздно подаст о себе весть.

Узнав о желании Антонии повидаться с нею, Леонтина тотчас заключила, что это имеет какое-то отношение к золоту Ноаса. Теперь она наконец решила приступить к поискам наследства всерьез и основательно. Неизвестность раздражала, характер не позволял ей бросить дело на произвол судьбы. Ей казалось, что махнуть на все рукой означало бы проявить неуважение к памяти отца. Ведь он прятал не от нее, Леонтины, он прятал, чтобы наследство не попало в чужие руки. Быть может, теперь Антония пожелает сделать признание, внести в этот вопрос какую-то ясность.

При виде Антонии Леонтина поняла: дни родственницы сочтены. Обреченных Леонтина узнавала по носам: раз поникли ноздри, а кончик носа заострился, человек, считай, много не надышит.

В комнате были Нания и Паулис. Внешне отношения Леонтины с дочерью капитана Велло выровнялись. Но прежней теплоты и задушевности к Нании она не чувствовала, и этого невозможно было скрыть. Да Леонтина и не пыталась скрывать — к чему себя и других обманывать? Она прекрасно знала Нанию, а Нания знала ее.