Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Чем ближе к намеченной точке, тем чаще Индрикис совал в рот указательный палец, затем поднимая его кверху.

— Ну как?

— Косит слегка.

— Уж какой есть, лучшего не дождаться.

— Я тоже так думаю, пора запускать.

Индрикис перетащил свой багаж на палубу. Разжег примус, каким солдаты вермахта пользовались в условиях зимней кампании. Горячий воздух, наполнив оболочку, поднял в ночное небо огромный гриб. От гондолы Индрикис с самого начала отказался, решив заменить ее сплетением ремней наподобие парашютных стропов. Шар уже рвался ввысь.

— Поехали! — крикнул Индрикис. — Отдай концы!

Тенис Ремеш все еще медлил, в руках у него появилась бутылка.

Беззвездная ночь мгновенно поглотила шар вместе с Индрикисом. И только пламя примуса еще чуть теплилось одинокой поминальной свечой, зажженной между небом и землей. Пролетев в общей сложности триста пятьдесят километров и семьдесят шесть метров Индрикис приземлился на южной оконечности острова Беланд во дворе крестьянской усадьбы Бенкта Викстрема. Газеты этому событию уделили немало внимания. Нейтралы острова Беланд перелет Индрикиса восприняли главным образом как спортивное достижение. Отмечалось, что по классу соответствующей кубатуры достигнут невиданный результат, однако, ввиду отсутствия должного контроля, в список официальных рекордов он не был внесен.

Индрикиса со двора усадьбы Бенкта Викстрема переправили в больницу, что оказалось совершенно излишним, поскольку он ни рук, ни ног не обморозил, как полагали сначала, просто они затекли в перелете.

Был момент, Паулис не на шутку всполошился: когда немцы погнали его на рытье противотанковых рвов. Дом полон детей, Нания всего неделю как разродилась. Попасть в такой переплет все равно что в яму с дегтем провалиться! И только Нания немного его охладила — нашел о чем беспокоиться! Много ли дел в их обобранном хозяйстве? Коровник пуст, амбар пуст, сараи пусты, остается подоить последнюю коровенку да присмотреть, чтобы овцы в огород не залезли.

Двумя неделями позже Паулис опять был в «Вэягалах». Хотя тут же следует заметить, за эти две недели Крепость многое перевидала. Пока Паулис на одном конце уезда рыл противотанковые рвы, другая подобная команда явилась на хутор «Вэягалы» — расчистить обзор в сторону Зунте. За десять дней свалили сотни деревьев, в их числе все яблони. На одиннадцатый день начальник команды, краснолицый обер-лейтенант с черной повязкой поперек лба, куда-то исчез, передав Нании распоряжение в течение часа выехать из зоны предполагаемого боя.

Когда фронт в очередной раз перекатывался через Крепость, противотанковый заряд в красном шифере крыши пробил похожую на цветок гвоздики брешь, а у сарая снес торец. Позже, когда немцы в поселке Рунгуциемс пустили на воздух собственный склад морских мин, взрывной волной в семи окнах Крепости повыбило стекла. Срубленный под корень сад был все же самой тяжелой потерей.

Антония в последнее время почти не выходила из своей каморки. Той ночью, когда в доме вылетели стекла, она зашла на кухню и сказала Нании:

— Слышь, дочка, как ненастье разыгралось. В Зунте такое редкость. Август, покойник, бывало, говаривал: все грозы от нас стороной к острову Сааремаа проходят.

Антонии стало невмочь удерживать в памяти имена внуков. Виестура звала Паулисом, Элмара — Петерисом. А на младших вообще смотрела удивленными глазами: «Ты кто такой! Откуда ты взялся?»

Нескончаемые споры приходилось Нании вести с Антонией относительно пищи. Антония тащила к себе в комнату все, что под руку попадется; в ящиках, на полках, в сундуках и на шкафу обернутые в бумагу портились кусочки мяса и масла, завязанные в тряпицы хлебные ломти и пригоршни каши. Паулис, заходя проведать мать, обычно спрашивал, все ли в порядке в ее лабазах.

— Худо дело, — жаловалась глубоко опечаленная Антония, — помирать пора, ан не выходит…

— Об этом меньше всего голову ломай.

— Как же мне голову не ломать! Работать совсем не работаю, Август там, бедняга, один надрывается…

Чтобы развеять мрачные мысли, Паулис перенес в комнату глуховатой Антонии приемник с наушниками. Мать заметно ожила.

— Ты хоть что-нибудь там понимаешь? — несколько дней спустя осведомился Паулис.

— Политика, скажу тебе, мудреное дело, с утра до вечера толкуют, и голоса у всех такие резвые.

Воспитание детей для Нании больших трудностей не представляло. В этом отношении было в ней что-то цыганское. Она умела держать детей скопом, не отличая своих от чужих, на всех поровну деля любовь и внимание. Взрослые ребята опекали младших, младшие липли к старшим. Нания только одежонку подкидывала: Скайдрите, а ну, надень Элмару курточку! Зэте, пощупай Раймонда, не мокрый ли! Младенцы у Нании в люльках не залеживались. В большом платке подвяжет их на спину и таскает повсюду с собой: в коровник, поле, огород, на кухню. И никто у нее не вопил, и в остальном вели себя прилично — если спали, значит, спали, а проснувшись, находили занятия, утешенные близостью матери.

В свое время Паулис больше всего опасался за Виестура. Парень уже взрослый, смышленый, а ну заупрямится, мачеху невзлюбит. Но вышло иначе. Виестур так и глядел ей в глаза, стараясь прочесть каждое желание Нании: бегал в рощу за березовым соком, приносил первую землянику, букетики фиалок и ландышей, шастал по лесам, отыскивая боровики. Нания не докучала Виестуру излишней опекой, понимая, что он уже не ребенок, к тому же и мужского пола.

Полученные в детстве увечья почти не оставили следа. При ходьбе Виестур лишь слегка припадал на левую ногу. С ним было, как в свое время с Якабом Эрнестом: где б ни появлялся, с него валились комья земли, повсюду он с собой носил густые запахи полей, выгона, коровника. Первой на это обратила внимание Антония, тогда еще не увлекшаяся радиопередачами, а потому и подмечавшая кое-что из того, что творилось вокруг. Паулис, присмотревшись к Виестуру повнимательней, вскоре сообразил, что старший сын не только наделен тягой к земле, но и особыми способностями. Окончательно в том Паулис убедился, когда Виестур будто шутя повторил эксперимент шведского короля Карла XII: на краю вырубленного сада посадил липу вершиной вниз, и та стала расти, зеленеть. Виестур любил всякую живность, и животные отвечали тем же, были доверчивы к нему. В первое послевоенное лето он привел домой из бора стадо одичавших коров, а затем поймал одичавшую лошадь, у той, правда, объявился хозяин.

Паулис, как обычно, землей занимался с ленцой, спустя рукава. Были у него идеи относительно семенного клевера и переработки сена в порошок, да все никак не мог решить, чем же все-таки заняться. И сама обстановка оставалась неясной. Временами казалось, дело к колхозам идет, а то вдруг вполне здравомыслящие люди, бия себя в грудь, уверяли, что крестьяне в Латвии как хозяйствовали хуторами, так и будут хозяйствовать. Паулис был большой любитель что-то пробивать. Молотилку получал в самое удобное для себя время и поставки мяса приурочивал к наиболее выгодным срокам. Надо думать, за эти качества и хорошо подвешенный язык Паулиса включили в число волостных активистов. Чуть только в поссовете возникали трудности, посылали Паулиса. А бабы, его завидя, кричали мужьям: «Не слушай Паулиса, не позволяй ему речи говорить! Он тебя не то что пильщиком в лес спровадит, петухом на колокольне уговорит посидеть!»

Тогда же Паулис опять пристрастился к музыке. Старый оркестрик за войну распался, жизнь требовала создать новый. Состав подобрался на славу — даже гитарист с семиструнной гитарой нашелся, потом и флейтист, умевший играть также на английском рожке. Наяривали два, а то и три раза в неделю. Мужчины не могли нарадоваться, что остались целы, тетки в летах резвились, как девочки. Подросло поколение, для которого балы с хорошей музыкой были в новинку, все спешили наверстать упущенное. Увеселения устраивали при любом подходящем и неподходящем случае. В подходящем и неподходящем месте. И, само собой разумеется, с танцами до утра, с буфетом.

Тем летом в Риге был объявлен общий праздник песни. Учитель Кристберг и раньше долгие годы пестовал хоровое пение в Зунте, теперь же певческие страсти расплескались широко, повсюду только и слышалось: «В Ригу надо собираться на праздник песни». Удивительно, как изголодались люди по хоровому пению, после работы за десять и двенадцать километров на репетиции бегали, чтобы затем в кромешной тьме столько же обратно до дома отшагать.

Вначале на спевки ходили вместе. Нания и Паулис. Паулис из своего баритонного ряда поглядывал на Нанию в сопранном ряду больше, чем на дирижера. С Нанией, стоило ей очутиться в кругу поющих, происходили поразительные превращения, менялся не только внешний облик, но и движения. Вся она излучала увлеченность, задор, радостиый порыв. Совсем была не похожа на уставшую от полевых работ Нанию, мать двоих детей. То была другая Нания — краса и гордость Зунте. Паулису не хотелось, чтобы Нания по ночам возвращалась одна. И вообще, когда не было ее поблизости, неспокойно становилось на душе.