Последний ученик да Винчи - Наталья Александрова

— Чему ты научился у него за все время? Сделал ли он тебя мастером, сделал ли художником? Нет, даже имени твоего — Бальтраффио, никто не знает! Да и сам он… много ли он работ закончил? Много ли заказов выполнил? По году и более делает одну картину! Оттого и заказы ему не идут, и живем мы чуть не впроголодь! Давно уже пошла о нем слава, что не может закончить Леонардо ни одной работы!

— Чезаре! — попытался остановить его Джиованни. — Ты же видел лик Господень в «Тайной Вечере»! Как ты можешь дурно говорить об Учителе! Ангелы кистью его водят!

Чезаре же только рассмеялся в ответ и злобно передразнил друга:

— Ангелы! Так оно кажется, только покуда не раскусишь! Умиляйся, коли тебе любо, а меня уволь! Конечно, мастерства у него не отнимешь, но в том ли дело?

— Что ты хочешь сказать?

— А будто сам ты не знаешь! Все тут есть — и перспектива, и анатомия, и законы света и тени, да только сам ты понимаешь — все это один только разум, одна математика! Все с природы списано, числами исчислено. Все геометрическими фигурами изображено — тут тебе треугольники, тут тебе золотые сечения, с числами Фибоначчи совместно. А жизнь-то где? Где душа? Душу свою Учитель потерять боится, оттого и не вкладывает в свои творения! А не потерявши души — не обретешь! Хоть дьяволу ее заложи, да только чтобы было в картине вдохновение!

— Что ты такое говоришь? — перепугался Джиованни. — Не поминай имя врага человеческого!

А Чезаре по сторонам огляделся, голос понизил и проговорил:

— Художник ничего не должен бояться! Если надо — и дьяволу поклонюсь, и душу ему заложу! Но только докажу, что Чезаре да Сэсто — не мальчик на побегушках, а художник, и может, ничуть не хуже вашего Леонардо!

— Может, уже и заложил? — спросил я его как бы в шутку.

Только тут он на меня обратил внимание, взглянул удивленно, как будто камень заговорил или кисть в его руке.

— Может, и заложил… — ответил тихо.

И так страшно мне стало от этих слов, что показалось, будто среди лета зима наступила. И задумался я, не следует ли рассказать об этой беседе отцу Доминику…»

Снова в записях последовал пропуск. И опять они возобновились с полуслова:

«…Пресвятая Дева! До сих пор трясутся руки и сердце колотится, будто кто меня сглазил… Джакомо, мошенник, рылся в чужих сундуках. Я его застукал и хотел как следует вздуть, но тут увидел… О, Матерь Божия, спаси меня и помилуй!

Джакомо открыл сундук Чезаре да Сэсто и достал оттуда доску, обернутую холстиной. Как я в горницу вошел, он эту доску выронил и бросился наутек. Холстина с той доски упала, и я разглядел, что на доске написана картина, вроде как копия той Мадонны, что недавно закончил Учитель. Подумал было я, что Чезаре копировал Мадонну, дабы лучше изучить мастерство Учителя, и хотел завернуть картину и убрать ее обратно в сундук. Взял ее в руки и только тут как следует разглядел…

Лик Мадонны точь-в-точь, как на той картине, что написал Учитель, и одежды ее таковы же, и задний план — два полукруглых окна с пробегающими по небу облаками.

Но там, где Учитель изобразил Святого Младенца, коему и надлежит быть на руках у Пресвятой Девы, этот еретик Чезаре поместил такое чудовище, страшнее которого не приходилось мне видеть ни в страшном сне, ни в теплице Учителя, куда помещает он всевозможных редкостных гадов. Страшное создание, о двух головах, обеими пастями своими яд источает, взор же его лучится такой злобой, что руки мои ослабели и уронил я кощунственную картину.

И тут сзади послышались шаги, и появился Чезаре.

— Все вынюхиваешь? — проговорил он обманчиво спокойно. — Ох, Марко, Марко, не доведет тебя до добра длинный нос!

Не стал я ему объяснять, как это получилось и что я не по своей воле увидел его картину. Ох, хоть бы вовек ее не видеть! А только спросил, вспомнив прежний разговор:

— Неужто заложил ты душу, как грозился?

— А хоть бы и заложил! — рассмеялся он в ответ. — Не потерявши души, не обретешь! Зато вижу, что есть душа в этой картине. Вон как ты трясешься! Будто воистину дьявола увидел!

— Разве же это душа? — ответил я, как только собрался с силой. — Это тьма черная, зло кромешное, а не душа! Вот в той картине, с которой эта списана — вот в ней есть душа, и во взоре Пресвятой Девы, и в чистом лице Младенца! А ты над ними только надругался! Только грязью их забросал, будто можно святыню грязью запачкать! Она чистотой своей от любой грязи оборонится!

— Ох, Марко, Марко! — прошипел он в ответ. — Что ты понимаешь! Никогда тебе не стать художником, занимайся лучше овсом для лошадей и капустой для супа! Это для тебя в самый раз, не зря Леонардо поручил тебе вести хозяйство! А что есть добро и что есть зло — того тебе никогда не понять, то не по твоему разуму! И кому я душу заложил, и кто на этой картине изображен — о том ты никогда не узнаешь! А если хочешь выдать меня отцу Доминику — так не держу, вольному воля! — и страшно так улыбнулся, как будто смертью мне пригрозил.

И понял я, что ничего не расскажу отцу Доминику, хоть и добр он, и умеет выслушать, так что сразу легче становится на душе, потому что не захочу больше вспоминать ту картину, и не захочу видеть ее, и не захочу ни с кем о ней говорить.

А только потом, под вечер, когда я все дела переделал, и конюшню проведал, и теплицу Учителя — только тогда вспомнил я, откуда у Чезаре такие страшные мысли могли появиться.

Жила в Милане, неподалеку от нас, одна знатная донна. Не буду даже имя ее поминать, не хочу будить зло к ночи. Жила она вместе со своим родственником, почтенным старцем, и нередко к нам приходила, то с одним, то с другим делом. Хотела Учителю портрет свой заказать, да он не взялся, не в духе был. Хотя и была эта донна на диво хороша собой. В отсутствие Учителя не раз виделась донна с его учениками, перекидывалась парой слов и смеялась их шуткам, словно звенела серебряным колокольчиком. Чаще других говорила эта донна с Джиованни нашим Бальтраффио. И рассказывала ему всякие чудеса и небылицы про страны Востока, где она побывала, и про людей тамошних, и про зверей диковинных, и про дворцы восточных владык, по сравнению с которыми дворец нашего герцога — все равно что хижина простолюдина. А потом кто-то донес отцу Доминику, что донна та ведьма и еретичка, и летает по ночам на шабаш, где совокупляется с дьяволом. И отец Доминик призвал ее на суд, и суд признал ее виновной и отправил на костер. Ибо отец Доминик добр и всем сердцем грешников жалеет, и не хочет допустить, чтобы горели они в огне вечном. Лучше краткая мука на костре, чем бесконечное страдание в адском пламени. И перед казнью та донна смеялась и говорила, что все правда и что дьявол много лучше всех мужчин. И старика, родственника ее, тоже сожгли, потому что оказался он колдуном и чернокнижником. Так вот Бальтраффио мне после той казни шепотом рассказывал, что, может, та донна и не ведьма, но уж точно еретичка, потому что на Востоке спозналась она с офитами, которых иначе зовут змеепоклонниками, и поклонялась тайно в доме у себя змею с двумя головами. А богатство ее от этого змея и проистекло, потому что змей тот всем, кто ему поклоняется, отворяет тайны богатства и вручает ключи от неисчерпаемой сокровищницы. И я тогда посоветовал Джиованни про все то помалкивать и донну даже не вспоминать, поскольку костры отца Доминика горят жарко.