Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

На днище коробки, на подложенных мягких старых газетах, укрытые сверху газетами, покоились два облезлых тома большого формата. Один из них — библия с иллюстрациями Доре, до того измочаленная, что ее можно только разобрать на листы и продать как офорты. У другого тома — переплет не старее сотни лет, полукожа, корешок ветхий и без надписи, форзацы мраморной бумаги, затрепанные. Первое впечатление от страницы — семнадцатый век.

Типографский двухколонный набор сразу бросился в глаза. Я метнулся к фронтиспису. Mr. William Shakespeares Commedies, Histories, & Tragedies. Портрет Шекспира. Printed by Isaac Iaggard…

Даже для здорового человека такая находка чревата инфарктом. Без сомнения, на этот раз никакая не шутка Сибиллы. Я держу в руках in-folio 1623 года полный, с несколькими бледными затеками и с широким полем.

Как попала эта книга деду в руки? Вероятно, в партии старого барахла, приобретенной у идеальной старушки, которая не сильно торговалась, потому что ей надо же было сбыть хлам из погреба какому-нибудь старьевщику.

Дед в книгах старинных, конечно, не понимал ничего, но и невеждою не был. Он, думаю, довольно быстро догадался, что речь идет о ценном издании. Он был доволен, что приобрел себе полного Шекспира. Но в каталоги аукционов не заглядывал, поскольку не имел их. Поэтому, когда дядя с тетей запихивали все добро под крышу, они отправили туда и in-folio, где он лежал четыре десятка лет, в точности как пролежал в другом и неведомом месте предыдущие три столетия.

Сердце лупило как бешеное. Я — ноль внимания.

Итак, я здесь, в кабинете своего деда, ласкаю сокровище, и пальцы мои дрожат. После стольких сгущений серого тумана я вошел наконец в гостиницу «Три розы». Это, конечно, не фотоснимок Лилы, но все же это — обратный билет в Милан. Билет в настоящее время. Эту книгу открывает портрет Шекспира. Найду и портрет Лилы. Бард отведет меня к Смуглой Даме.

С этим in-folio я проживаю любовную связь позавлекательней, нежели все замковые тайны Солары. Три месяца скакало давление. Волнение, мысли путаются и скачут, и горячею кровью заливает лицо.

Я до смерти поражен.

Часть третья

ΟΙ ΝΟΣΤΟΙ[318]

Глaвa 15

Ты наконец возвратился, мой друг туман!

Лечу в туннеле, стены фосфоресцируют. Мчусь к какой-то далекой точке, она гостеприимно-серого цвета. Что, репетиция смерти? Если я правильно помню, те, кто не до конца умирал и потом возвращался к нормальной жизни, рассказывают совершенно противоположное. Что проходили по темным головокружительным путям и потом их вбрасывало в ликование небесного света. В гостиницу «Три розы». Из этого получается: или я не умер, или умиравшие наврали.

Я почти на выходе из туннеля, снаружи дымно. Мягко укладываюсь в пар, нежусь в течении зыбкого подвижного слоя. Вот каков он, туман, если о нем не читать, не слушать, если в нем, истинном и подлинном, пребывать. Вот я и вернулся.

Около меня из-за этой туманной обмазки вещи мира разрыхлены, замылены. Будь хоть очертания домов, я бы увидел, как туман предательски отъедает углы и косяки, слизывает черепицу с крыши. Но очертаний не разглядеть. Все уже сожрано. Даже не скажешь, что по стенам ошметки тумана висят как обоев куски. Не могу я понять, шагаю ли я или парю в пространстве: под ногами тоже только туман. Утаптываю его как снег. Пробирает меня туман, лезет в душу и лезет в легкие, я пытаюсь его выдуть изо рта, кувыркаюсь как в пене дельфины, так когда-то я мечтал залезть с ушами в сладкий крем… Окружает меня туман, покрывает, окутывает, мною дышит, обласкивает, щекочет шею, пахнет силой, пахнет снегом, выпивкой и куревом. Так, шагая под портиками старинных городов, ты практически не видишь неба. Низкие арки над головой. Такое пространство в винных погребах. Как обмирающий на гребнях волн пловец, Мой дух возносится к мирам необозримым… Покинь земной туман нечистый, ядовитый, Эфиром горних стран очищен и согрет.[319]

Какие-то фигуры приближаются. Похожи на многоруких гигантов. Излучают мягкое тепло, от тепла туман тает, и там — ореолы слабого размытого света. Я отшатываюсь, чтобы эти тела на меня не налетели, они тем не менее налетают, оказывается — они проницаемы, ну понятное дело — привидения. Точно в поезде едешь, и из тьмы приближаются огни, движутся прямо на тебя, пролетают совсем рядышком, растворяются в новых потемках.

Пританцовывает и скачет передо мной шут в зелено-синем костюме, прижимает какие-то бесформенные подушки к груди, они похожи на человеческие легкие, из распяленного в ухмылке рта рвется огонь. Налетает, ошпаривает меня ярым языком из своего огнемета и улепетывает, оставив еле различимый горячий след, которым на несколько секунд был рассечен этот дымный морок, fumifugium.[320]

Катится мне навстречу шар, на котором восседает крупная птица. Это орел, рядом с орлом — свинцовая голова, вместо волос вздыбленные цветные карандаши… Я эту голову знал, я с ней дружил, особенно в дни детских болезней, в горячке, в королевском бульоне, под гнойное бурление желтых родников. И ныне тоже, как в те времена, я в темной спальне: открывается старый скрипучий шкаф, выбегает стайка дядей Гаэтано. У дядей Гаэтано треугольные головы, узкие подбородки и кудрявые волосы, они на висках торчат вроде рожек. У Гаэтано больной и серый кожный покров, чахоточный вид, тусклые глаза и в ряду черных кариесных зубов — золотой клык. Дядя Гаэтано неотличим от карандашного человека. Дяди Гаэтано выбегают сначала попарно, после этого поколонно и отплясывают посреди моей комнаты марионеточный котильон, деревянно дергая локтями, в слаженном геометрическом порядке, взмахивая, как жезлами, большими линейками длиною не менее двух метров. Когда начиналась зима, всякий раз приходил грипп, и выскакивали из шкафа дяди Гаэтано, равно как и при ветрянке, и при кори, это было наваждение в послеобеденные часы, когда температура особенно подскакивает: я больше всего страшился именно этих наваждений. Правда, потом существа все-таки убирались восвояси — обратно в шкаф, куда же еще, — и я после выздоровления робко-робко приоткрывал дверцы и осматривал шкафное нутро пядь за пядью и не находил щель, в которой эти гриппозные монстры отсиживались от болезни до болезни.

В нормальное, здоровое время пускай и редко, но все же мне попадался дядя Гаэтано на главной улице города, в полдень, по воскресеньям после мессы, улыбался своим золотым зубом, поглаживал меня по щеке, похлопывал, напутствовал, мы расставались. Он был добряк, и я так и не смог уяснить, какого черта он приходил изводить меня, когда меня лихорадило, и я не смел спросить у своих взрослых, что в этом дяде было такого двусмысленного, скользкого, подспудно зловещего? Что такого зловещего было в его жизни и во всем его существе, в дяде Гаэтано?

О чем я спорил с Паолой, когда она выдернула меня с проезжей части, где быстро ехали машины? Я ей сказал, если верно помню, что машинам свойственно наезжать на кур и в последний момент они тормозят и не заводятся наново. Тогда в большом облаке черного дыма двое мужчин в подпоясанных плащах и больших солнечных очках заводят мотор особой ручкой. Тогда я Паоле не сказал, не знал, а сейчас я знаю: эти двое наезжали на меня следом за дядями Гаэтано в горячечных кошмарах.

Вот они лихо вынырнули из тумана. Еле успеваю отскочить. Автомобиль человекоподобно ужасен. Выпрыгивают мужчины в масках и норовят ухватить меня почему-то за уши. Уши у меня стали длинными, очень длинными, совершенно ослиными, астрономической протяженности, дряблыми и волосатыми, это уши до луны. Смотри ты у меня, не будешь слушаться, вырастет нос как у Пиноккио, вырастут уши как у Мео! Почему этой книги в Соларе я не нашел? Ведь я точно внутри сказки «Ослиные уши Мео».

Память возвратилась ко мне. Даже слишком — с большим перебором — воспоминания крутятся-вертятся, как нетопыри.

Температура снизилась от последней таблетки хинина. Папa сидит у кровати и читает мне главу «Четырех мушкетеров». Их четыре, а не три. Это радиоспектакль-пародия. Вся страна, когда его передавали, приникала к репродукторам. Дело в том, что к этой передаче приурочивался розыгрыш премий. Премии выдавались тем, кто собирал цветные картинки с изображением героев передачи, а картинки продавались вместе с коробками шоколада «Перуджина», и, если покупать много шоколада, можно было собрать целый альбом картинок и выиграть хорошие призы.

Однако только тому, кто мог предъявить самую редкую картинку — Свирепого Саладина, — полагался невообразимый приз, автомобиль «Фиат Балилла». Население Италии пожирало горы шоколада, все дарили «Перуджину» знакомым, любовникам, соседям и начальству, лишь бы только завладеть вожделенным Саладином.