Демократия (сборник) - Видал Гор

— Среди моих многочисленных друзей есть адвокаты. — Разговор по-настоящему забавлял мистера Нилсона. Бэрдена вновь охватила растерянность, он почувствовал, как закипает в нем раздражение. — Мне известны наказания, предусмотренные законом. А также блага, которые дает жизнь. Надеюсь, вы серьезно взвесите то, что я вам предложил.

— Даже не подумаю. Я не беру… — Бэрден невольно понизил голос и сам почувствовал это, хотя их никто не мог подслушать, — взяток.

— Другие…

— Меня не интересует, что делают другие.

— Разве капиталовложение в вашу карьеру — взятка? Вклад в вашу избирательную кампанию — разве это взятка? Вы вообще представляете себе, откуда берутся деньги для проведения президентских выборов? Во всяком случае, если мне доведется вложить деньги в ваше будущее, я потребую от вас куда меньше, чем, скажем, Конгресс производственных профсоюзов или Национальная ассоциация промышленников.

— Я не продаюсь, мистер Нилсон. — Напыщенность и неискренность собственных слов ужаснули Бэрдена, и он подумал в отчаянии о том, куда исчезла вдруг его знаменитая способность найти единственно верную уничтожающую фразу. Лишившись дара речи, он замолк, и на ум ему не приходило ничего, кроме прописных истин, как будто часть его мозга парализовало.

— Я не собираюсь покупать вас, сенатор. — Этот непринужденный голос был теперь холоден, как и его собственный. — Я дам вам деньги, которые нужны вам, если вы дадите мне возможность купить то, что нужно мне. Это законный обмен. Слово, которым я обозначу свое предложение, возможно, прозвучит странно для ваших ушей. Поэтому я произнесу его медленно и отчетливо. Это слово — «бизнес».

В эту минуту подъехал Генри на «паккарде», и Бэрден сел в машину, не сказав ни слова. Пепельно-серый лимузин отъехал от портика Капитолия, облюбованного скворцами.

— Куда, сенатор?

— Куда? — переспросил, очнувшись, Бэрден. — Через реку на ту сторону, в Виргинию. Там поглядим.

Генри прекрасно понял, куда хочет поехать сенатор. Там, за рекой, неподалеку от Булл-Рана[54] лежало поле, по которому, как громадная змея в высокой траве, вились окопы времен Гражданской войны. Бэрден любил сидеть здесь и размышлять о прошлом, о тех днях, когда его не было на свете, мечтать: родись он вовремя, он мог бы пасть на той славной войне, как его дядя Арон Хокинс, сражавшийся под Атлантой в девятнадцать лет, — ему раздробило ногу ядром, и через два дня он умер от гангрены. Вот так судьба подрезала его едва начавшуюся жизнь.

Бэрден смотрел из окна машины на редких прохожих, которые двигались чрезвычайно медленно в такую жару, чтобы не потеть; но даже простое наблюдение из относительной прохлады автомобиля бросило его в жар. Он сунул руку в карман, чтобы достать носовой платок, и нащупал кусочек тяжелого металла — пулю, сразившую его отца. Он забыл, что захватил ее с собой из кабинета. Осторожно прикоснулся к металлу и в который уж раз подумал, какой именно частью поразила она отцовское тело.

Через Чейн-Бридж они пересекли Потомак, обмелевший и сузившийся от жары. На виргинской стороне реки начинался лес, густой и, наверное, прохладный. Бэрден опустил стекло, набрал полные легкие воздуха, закрыл глаза и впал в дремоту.

— Мы приехали, сенатор.

Бэрден очнулся и увидел, что машина остановилась на тропинке в лесу; высоко над головой сплетались ветви деревьев, окрашивая зеленью неистовый солнечный свет. Тропинка выходила на поле, где конфедераты строили свои земляные укрепления.

— Оставайся в машине, Генри. Я ненадолго.

Поле было сплошь застлано ярким кружевом золотарника; медленно, не обращая внимания на цепляющуюся за его брюки траву, он шел к тому месту, где под прямым углом сходились две земляные насыпи. С каждым шагом он все острее сознавал, что лежит под этой землей — кости, пуговицы, пряжки от ремней, бесформенные пули.

Бэрден задыхался, когда наконец подошел к своему излюбленному месту на земляном укреплении и уселся на замшелый камень в тени молодых деревьев. С этого возвышения можно было обозревать местность, на которой разыгралась первая битва при Булл-Ране, семьдесят шестая годовщина которой пришлась на вчерашний день — день его собственной победы. Доброе знамение, если не считать, конечно, что конфедераты с тех пор не сошли с пути поражений.

Сосны разрывали линию горизонта, как они разрывали ее почти столетие назад. На фотографии, сделанной сразу после битвы, виднелись те же сосны, но обгорелые и расщепленные, как множество спичек, а на переднем плане виднелось нечто, выглядевшее на первый взгляд как ворох старой одежды, но затем глаза различали руку, воздетую к небу, сильные пальцы, скрюченные так, будто стремились удержать выпавшее ружье. Вспомнив эту руку, Бэрден скрючил собственные пальцы, как тот мертвый солдат, и внезапно осознал, что пальцы эти скрючились не для того, чтобы удержать выпавшее ружье, а удержать самое жизнь, как будто жизнь нечто такое, что буквально можно схватить и удержать. Дрожь проняла его, он уронил руку на колени, не желая знать, что чувствовал тот человек в ту минуту, когда его покидала жизнь.

Трава парила на солнце. Над сырой землей поднималась дымка, порывы горячего ветерка шелестели листвой, гоняли с места на место рои мошкары. Умиротворенный, разомлевший, Бэрден взвешивал на ладони пулю, как делал это уже тысячу раз. Теперь, говорил он себе, он должен подумать, составить план на будущее, выработать программу действий, которая начиналась бы ныне и кончалась бы в тот ноябрьский день 1940 года, когда его выберут президентом. Перво-наперво он поговорит с Блэзом о деньгах. Затем пойдет к Уильяму Рэндолфу Херсту и даст ясно понять, что… Мысль его упорно устремлялась к мистеру Нилсону: какое бы смелое предложение тот ему ни сделал (и то обязательство, которое Нилсон на него накладывал), он никогда в жизни не брал взяток. В крайнем случае он принимал деньги для избирательных кампаний, смутно сознавая, что в один прекрасный день он сможет быть полезным тому, кто эти деньги жертвовал, — процедура неприятная, хотя и вполне обычная в Республике. Но ведь Нилсон предложил прямую взятку, и пойти на такое не может ни один честный человек. Да и само существо дела — лишить индейцев земли — жестоко и бесчестно.

Но что такое честь? Пальцы, державшие пулю, сжались в кулак. Обычный ответ: делать то, что ты должен делать, невзирая на то, чем это для тебя обернется. Но практически от такого благочестия мало проку. Ведь не всегда можно знать, что ты должен делать. Если стране наилучшим образом будет служить он, президент Джеймс Бэрден Дэй, а стать президентом он сможет лишь в том случае, если возьмет деньги мистера Нилсона, то разве не должен он их взять? В конце концов, защитник Конституции, взявший взятку, морально предпочтительнее неподкупного президента, подрывающего устои Республики. И наконец, вечный проклятый вопрос: какое все это имеет значение? Недавно ему показали проект его собственного мавзолея в Капитолии штата. «Мы предусмотрели место для четырех персон, — успокоительно объяснил архитектор. — Естественно, миссис Дэй захочет лежать рядом с вами, а возможно, и ваша дочь». С течением времени никто не будет знать — да и к чему это знать? — какая горстка праха чья.

Разомлевший от солнца, Бэрден еще раз восстановил в памяти разговор перед Капитолием и вновь задал себе вопрос, откуда у Нилсона взялась уверенность в том, что его жертва не попытается привлечь его к ответственности. Единственным возможным объяснением было, что этот фрукт Нилсон — прирожденный искуситель, наглый провокатор, чей инстинкт безошибочно подсказал ему, что Бэрден не таков, чтобы поднять шум.

Пытался ли Нилсон подступиться к другим сенаторам? Тут стоило раскрыть глаза, поразмыслить всерьез. Но солнце ослепило его, и он тотчас зажмурился, возвратился в темно-розовую ночь собственной крови. Сенаторы почти не говорят на подобные темы. Он вспомнил, какое замешательство испытали они все, когда скончался один прославленный, но бедный член Клуба и вдова обнаружила в его сейфе восемьсот тысяч долларов чистоганом. «Мм… да», — сказал Бэрден своему коллеге-сенатору за тарелкой фасолевого супа в сенатской столовой. «Мм… да», — ответил тот. Одни берут, другие — нет. Он не брал. И не возьмет.