Закон парности (Гардемарины, вперед - 4) - Нина Соротокина

Напротив крытого зеленым сукном стола стоял стул с высокой спинкой, предназначенный для подследственного .

- Прошу вас,- строго сказал Трубецкой, показывая Апраксину на этот стыдный трон.

Степан Федорович нетвердой походкой прошел к .седалищу, затравленно огляделся и вдруг рухнул навзничь, хрипя что-то невнятное.

Он умер через три дня. Смерть бывшего фельдмаршала произвела на столицу самое тяжелое впечатление. Следственная комиссия сбивчиво отписала заключение по делу, слова "измена" и "подкуп" в нем отсутствовали, так... общие слова. Более нажимали на отсутствие искренности на допросах да излишнюю медлительность в военных действиях.

Похоронили Степана Федоровича Апраксина в Невской лавре почти тайно, при малом стечении народа, без всяких приличествующих его званию церемоний. Только церковный обряд был полным, торжественным и исполненным большой грусти.

Эту внезапную смерть народная молва опять-таки не обошла стороной. Скоро стала гулять в столице такая байка. Мол, не видя конца следствия, матушка Елизавета вызвала к себе главу Тайной канцелярии:

"Отчего так долго тянется дело?" Александр Шувалов ответил, что Апраксин не сознается ни в чем, и следствие зашло в тупик. "Ну так остается последнее средство,- молвила Елизавета,- прекратить следствие и отпустить невиновного". Позвали Апраксина. Шувалов и повторяет слово в слово, как сказала государыня: "Раз вы, граф, отрицаете свою виновность, остается последнее средство..." Но. он не успел досказать фразу до конца, с Апраксиным приключился апоплексический удар. Бедный фельдмаршал решил, что его будут пытать.

Самый невинный читатель поймет - в этой легенде ни слова правды- Это когда же на Руси следствие заходило в тупик? И что это за тупик такой? И Лесток, и Бестужев, и бедные Лопухины, и Анна Гавриловна Бестужева- все имели вины перед следствием, но никто их вины не доказал. И никакого тупика на следствии - отняли у кого язык, у кого имущество, у всех честь и растолкали по разным углам России. Так что тупик- это миф, легенда. Да и насчет апоплексического удара были сомнения. Опять же народная молва внесла здесь поправку, толковали об отравлении, но здесь все недоказуемо. За руку отравителя (или отравительницу) никто не поймал. В общем-то, опального фельдмаршала жалели.

Без малого 250 лет прошло с тех пор, как отгремела Гросс-Егерсдорфская битва, а историки все спорят, пытаясь выяснить, что руководило Апраксиным При отступлении: стратегия или политический расчет. Автор попытался ответить на этот вопрос, но ведь это только литература! Наш славный историк и писатель Бантыш-Каменский в жизнеописании фельдмаршала помимо перечисления военных заслуг пишет: "...он был добрый супруг, нежный отец, любил благодетельствовать старых и дряхлых воинов". Что ж, будем помнить и об этом. Мир праху его...

Болезнь Гаврилы

После Цорндорфа Оленев, не дожидаясь организованного отступления русской армии, уехал в местечко, где его ждал Гаврила. После страшной, жестокой и бессмысленной бойни у Никиты не было сил с кем-то общаться, обсуждать подробности сражения. Хоть и понимал он сердцем, что не мог не ввязаться в рукопашную, древний призыв "наших бьют" не позволял остаться сторонним наблюдателем, но не мог он забыть напутствий Тесина. Пастор прав, убийством имеют право заниматься только профессионалы - палачи и военные. После присяги, обучения, облачения в соответствующую форму и привитого особого патриотического выверта в мозгах, когда насильственная смерть от твоей руки становится не убийством, а необходимым деянием во славу и пользу отечества, ты можешь стрелять и рубить не размышляя.

Гаврилу он нашел в чистой горнице на взбитых подушках, под обширной периной и с холодным компрессом на лбу. Увидев барина, верный камердинер несказанно всполошился, начал лепетать: "Я сейчас, я сейчас..." Худая дрожащая нога его выпросталась наружу, он попытался встать, но тут же без сил рухнул на подушки.

- Стыд-то, батюшка Никита Григорьевич, занемог... И ведь не упомню такого, чтоб перед барином пластом лежать,- шептал он, беспомощно шаря по груди руками.

Лицо его было красным, глаза пожелтели, седые брови шевелились, словно усы над жующим ртом. Вошедшая следом хозяйка запричитала в голос по-польски, заплакала. Никита растерялся. Все проходит в жизни, все истлевает, ломается, имеет конец, но Гаврила был вечен. Все годы с младенчества князя был он слугой, другом, советчиком, критиком и подпоркой, он не имел права на такую роскошь, как болезнь.

- Кыш, глупая! Изыди!- прошипел Гаврила.- И не пугай барина. Она, дура, говорит, что перед смертью все эдак-то "обираются". А я лямки у ворота не найду.

Натужный окрик камердинера призвал Никиту к действию. Он развязал лямки у ворота рубахи, сменил компресс и стал осторожно расспрашивать о болезни.

- Подожди, батюшка, не части... Какой такой лекарь? Мне его рацеи * ни к чему. Лихорадка это, с болот принесло, застудился.

- Тогда я сам тебя буду лечить!

- Обереги Господь, батюшка князь. Вы с собой совладать не в силах, где вам других пользовать,- на воспаленных губах камердинера появилось подобие улыбки.

Ночью Гаврила впал в тяжелый сон, и по несвязному его бреду Никита мог составить полную картину недавних переживаний старого слуги. Оказывается, не испытал он большего страха, чем в эти окаянные дни, когда "бегал семо и овамо, illo et illinc**, пешим и конным в поисках барина, а хозяйка брылотряска реша, де, не жди... полегли в сече многие тыщи, и твой там!".

- Ложь! Околеванец не для нас, а для недругов наших, а мы-то еще поживем!

Особо верил Гаврила в силу какого-то кристалла, на котором гадал и который врать не умеет. Видно было, что вчерашняя встреча с барином совершенно ушла из его смятенной памяти. Никита держал его пылающую руку, вслушивался в сбивчивый шепот, обвитые латынью славянские обороты не смешили, как обычно, а трогали до слез.

* Рацеи - разговоры.

** Сево и овамо - illo et illinc - туда и обратно.

__________________

Десять дней горячка мотала силы камердинера, а потом и отпустила. Но старые люди болеют не так, как молодые. Кризис миновал, остудилаеь кровь, должно бы и полегчать, а Гаврила лежал тих, безучастен, на вопросы отвечал, что ничего у него не болит, немочь только во всех органах.

- Чем тебе помочь?

Молчит... Смотрит на окошко, на чахлую герань в горшке, потом переведет взгляд на расписную притолоку, потом на полотенце на стене и с такой сосредоточенностью уставится на вышитых львов в цветах, словно пытается угадать в рисунке тайну мироздания. Потом утомится разглядыванием, закроет глаза, и не поймешь, спит или бодрствует.

- Гаврила, может, траву какую-нибудь лечебную сыскать?

- Трав много... есть горицвет, листочки махоньки, цветочки бледные, есть манжетка, мать-и-мачеха...

- Объясни мне получше, как этот горицвет найти.

- Не барское это дело. Он вам в руки и не дастся... зовут его еще барская спесь...- он тихо захихикал,- и татарское мыло. Спать буду...

Наконец, хозяйка привела в дом ветхую, но спорую в ногах старуху. Она что-то пошептала над Гаврилой, потом приготовила пахучий отвар, который больной не без удовольствия выпил, а к утру ему настолько полегчало, что он сказал с привычной ворчливой интонацией:

- Увозите вы меня из этого гошпитала, Никита Григорьевич. От печалей немочь, от немочи смерть. А нам надобно жить продолжать.

Дорогу в Кенигсберг камердинер, как ни странно, перенес хорошо, без жалоб и охов, но когда с помощью Никиты поднялся по крутой лестнице в квартиру фрау Н., занимаемую ими до отъезда, то так и рухнул в кресло, а потом покорно лег в кровать, хоть на дворе был ясный день.

Немедленно был призван лекарь, сразу же появились порошки в упаковке, клистирная трубка, пиявки в банке. Поставленный лекарем диагноз был невразумителен, во всяком случае, Гаврила хмыкнул весьма выразительно. Метод лечения был самый немудрящий - покой и уход.

- Мой пациент надорвал свой в общем-то здоровый организм. Что-то его потрясло столь сильно, что нервные узлы - ганглии - как бы воспалились, и команда от мозга по белым жилам, то есть нервам, или мозговым нитям, идет слабо. Вы меня понимаете?

- Коза тебя поймет, недоумка...- прошептал Гаврила. По счастью, лекарь по-русски не разумел.

- Из-за чего твои ганглии пошли вразнос? - строго спросил Никита, когда лекарь ушел.- Из-за меня, что ли? Стоило бы... Когда я в молодости в крепость угодил, твоим белым жилам ничего не сделалось, а тут вдруг... Уж тогда-то больше было причин для беспокойства!

- Тогда-то я моложе был. И потерял вас в мирное время, а сейчас война. Но вы, батюшка князь, перед глазами-то не маячьте, не стойте над душой. Займитесь делом. Вспомните лучше, зачем сюда приехали.

Никита помнил. Он не забывал о Мелитрисе ни на минуту, но уже понял, что в одиночку ему не отыскать девушку.

Приехав на Сашину квартиру, он первым делом справился у фрау Н., нет ли известий от Белова, и получил отрицательный ответ. Он написал письмо Корсаку с указанием собственного адреса и просьбой сообщить о себе, как только корабль вернется в порт. Наняв с помощью фрау Н. слугу и препоручив его заботам Гаврилу, Никита принялся делать обход по городу. Он съездил в гостиницу "Синий осел" с целью узнать что-либо об оранжевой даме, имя которой запамятовал. Хозяин гостиницы сказал, что известная особа больше не появляется и никаких сведений он о ней не имеет. Никита наведался в военную канцелярию и получил сведения о пасторе Тесине, весьма его огорчившие: Тесин был в плену. К разъедающим душу мыслям прибавилась еще одна- он корил себя, что бросил пастора во время баталии. Сейчас ему казалось, что если бы в битве при Цорндорфе они были рядом, то он мог бы защитить пастора от унизительного плена,