Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…» - Людмила Поликовская

В Чистополе все складывается «благополучно». Совет Литфонда, вопреки Треневу (Асеев не пришел, но прислал письмо – за ), решил ходатайствовать перед горсоветом о прописке Цветаевой в Чистополе. Надо только подыскать комнату.

«…меня удивило, что Марина Ивановна как будто совсем не рада благополучному окончанию хлопот о прописке. «А стоит ли искать? Все равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу». – «Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так уж трудно». – «Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить». (Из воспоминаний Л. Чуковской.)

О какой работе идет речь? Скоро должна открыться столовая для семей писателей. И Цветаева оставляет заявление: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева». Пусть ляжет вечным, несмываемым позором на головы советских писателей этот написанный рукой Цветаевой текст!

Пастернак, узнав о самоубийстве Цветаевой, охал и ахал: почему ей не дали денег, он бы потом отдал. Знал ли он, что его жена собиралась купить у Марины Ивановны по дешевке моток шерсти?

Похоже, только Лидия Чуковская усмотрела в намерении Цветаевой переквалифицироваться в судомойки некий нонсенс: «…дай ей Бог! Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаю затируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки, ложки, вилки моет не кто-нибудь, а Марина Цветаева? Если Цветаеву можно определить в судомойки, то почему бы Ахматову не в поломойки, а жив бы был Александр Блок – его бы при столовой в истопники».

Другие же считали, что Цветаева многого хочет: во время войны, когда все голодают, работать в столовой – «заявлений очень много, а место одно». Правда, Цветаевой обещают все возможное, чтобы оно досталось именно ей. Но гарантии – никакой.

Жанна Гаузнер, дочь Веры Инбер и сама писательница, считала, что «она (Цветаева. – Л.П .) плохо понимала реальную жизнь. Хотела работать на кухне, и это казалось ей нетребовательностью, величайшим смирением <…> Все были голодны, все хотели работать на кухне, поближе к пище, горячей пище, кипящему котлу. Изысканный поэт Парнах (брат Софьи Парнок. – Л.П .), полжизни проведший в Париже, сидел при входе в столовую <…> не пускал прорывающихся местных ребятишек, следил, чтобы приходящие не таскали ложек и стаканов – и был счастлив, что хорошо устроился». Так работать Цветаева явно не могла.

Та же Жанна Гаузнер вспоминает, что когда Цветаева в Чистополе одну ночь ночевала у нее, то все повторяла: «Если меня не будет, они о Муре позаботятся». Это было вроде навязчивой идеи. «Должны позаботиться, не могут не позаботиться… Мур без меня будет пристроен».

Искать комнату в Чистополе Цветаева не стала и 28 августа вернулась в Елабугу.

Так все-таки переезжать в Чистополь или не переезжать? «Мать как вертушка, – записывает Мур 30 августа, – совершенно не знает, оставаться ей здесь или переехать в Чистополь. Она пробует добиться от меня «решающего слова», но я отказываюсь это «решающее слово» произнести, потому что не хочу, чтобы ответственность за грубые ошибки матери падала на меня. Когда мы уезжали из Москвы, я махнул рукой на все и предоставил полностью матери право veto и т. д. Пусть разбирается сама».

В этот же день Марина Ивановна идет в ближайший совхоз – узнать насчет работы. А на следующий – она-таки нашла крюк.

Когда вернулся Мур, хозяева уже сняли ее с петли. Они-то и сообщили ему, что мать повесилась. На столе (по другим сведениям, в кармане фартука) лежали три письма.

Сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик ».

Второе письмо не имеет адресата. Судя по содержанию, оно обращено к эвакуированным в Елабугу москвичам:

«Дорогие товарищи!

Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы – страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом – сложить и довести в Чистополь. Надеюсь на распродажу моих вещей.

Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет . Адр<ес> Асеева на конверте.

И третье – Асееву:

«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! [41]

Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья  – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.

У меня в сумке 150 руб. и если постараться, можно распродать все мои вещи.

В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.

Поручаю их Вам, берегите моего дорого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает.

Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.

Уедете – увезите с собой.

Могила Цветаевой на елабужском кладбище затерялась.

Надежда Яковлевна Мандельштам, повидавшая на своем веку немало, главу о Цветаевой заканчивает так: «Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой».

Эпилог

Асеевы не выполнили просьбу Цветаевой: не «взяли в сыновья» Мура. Как Марина Ивановна могла на это рассчитывать? А как могла она не рассчитывать? Ведь тогда бы получалось, что она оставляет Мура на произвол судьбы?

Оксана Асеева-Синякова потом рассказывала биографу семьи Цветаевой Марии Белкиной, как она отнеслась к внезапному появлению в их доме сына Цветаевой: «…это было ее (Цветаевой. – Л.П .) частное дело: хотела – жила, хотела – вешалась!.. Но представляете себе, вваливается к нам ее сын с письмом от нее, она, видите ли, завещала его Асееву и нам – сестрам Синяковым! Одолжение сделала! Только этого и ждали… Он же мужик, его прокормить чего стоит, а время какое было?! Конечно, мы с Колей сразу решили – ему надо отправляться в Москву к теткам, пусть там с ним разбираются! Ну, пока мы ему поможем, конечно, пока пусть побудет у нас, ему надо было выправлять бумаги, пропуск в Москву достать. А когда он собрался уезжать, он стал просить оставить у нас архив матери, ее рукописи, в Москве, говорит, бомбежки. Пропасть могут. Коля, как услышал о рукописях, руками замахал: «Ни за что, – говорит, – этого мне еще не хватало, Хлебников оставил архив у Маяковского, сколько потом на Володю собак вешали! Это не оберешься неприятностей». Мур говорит: «Ну, тогда хоть тетради ее оставьте, это самое ценное, я боюсь их везти с собой, возьмите их». Коля взял одну тетрадь, открыл наугад. «Что, – говорит, – здесь о Пастернаке?! Ни за что не возьму, забирай все с собой, не хочу связываться!..» Это же подумать только, какую обузу на себя брать! Лучше она ничего не могла придумать?!. Он целую авоську рукописей хотел Коле оставить, а Коля сказал: «Это мне потом всю жизнь с архивом Цветаевой не разделаться! Сдавай все в Литературный музей, да и дело с концом». – «Нет, – говорит, – ни за что не отдам в музей, я им не доверяю». Это почему же он им не доверяет? Государственному учреждению – и не доверяет?»