Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— А такое дело… А такое дело, что я вас сейчас…

Он видел, как глаза чиновника выпучились, как в безмолвном крике открылся его красный, мясистый рот. Дама, путаясь в шубе, бежала прочь.

— Ради бога, голубчик, — лепетал начальник санитарной части, — ради бога, не волнуйтесь. Мы тут бессильны… Нет у нас медицинских сил, нет санитарных поездов… Ожидали две тысячи вагонов, а нам прислали… восемнадцать!.. Хотели организовать поезда-теплушки, но нам категорически запретили, можно только в санитарных.., Извольте выйти из такого заколдованного круга, го… го… лубчик…

Петров отошел. Ему было стыдно, противно и больно.

…На следующий день полк кружным путем отправили дальше. Но уже через три пролета движение вновь стало невозможным. Не только станции, но и все вокруг на несколько верст было забито грузами, эшелонами войск, платформами и походными кухнями, составами с ранеными. По обочинам путей двигалась масса солдат, в большинстве безоружных. По проселочным дорогам тянулись военные обозы и бесчисленные телеги с гражданским населением. К телегам были привязаны коровы; сидя на узлах с тряпьем, плакали дети. Это были галичане, которых по чьему-то приказу заставили сняться с родных мест, и они еще больше увеличивали затор в ближайшем тылу фронта и мешали движению войск и обозов.

Полк высадили, и он двинулся походным порядком.

Глядя на разрозненные отряды солдат, на их изнуренные лица, на тот хаос, что царствовал в тылу отступающих армий, Карцев вспоминал, как в прошлом году в Восточной Пруссии такой же бесформенной массой текли назад разбитые корпуса Самсонова.

Встретилась крестьянская телега с двумя ранеными солдатами, запряженная рослой гнедой лошадью. Один — с перевязанной ногой — правил лошадью, другой лежал, забинтованная голова его моталась на сене, и он от боли вскрикивал.

— Сами себе лазарет! — весело сказал солдат с перевязанной ногой. — Экуирую себя да товарища. Лошадь достали и помаленечку пробираемся.

На них смотрели с завистью и одобрением.

— Смотрите, только бы не поймали вас, — сказал Рогожин.

— Нас-то? — с великолепным пренебрежением проговорил солдат. — Сейчас сами господа офицеры едва ноги уносят. Где им на других смотреть-то!

— Возьми в свой лазарет, — попросился Черницкий. — Что мне тут делать?

— Места хватит, — проговорил раненый. — Забинтуйся да ложись. А документов нам не надо. Мы и так поверим солдатскому слову. Воюйте себе на здоровье, землячки!

Он тронул вожжи. Выражение счастья и упорства проступало на его лице.

Проходили большое село. У массивных амбаров стояли часовые. Двери были распахнуты, и с улицы были видны ящики, сложенные до самого потолка. Кавалерийский полковник, циркулем расставив тонкие стрекозиные ноги, кричал на военного чиновника, стоявшего перед ним с унылым и равнодушным видом:

— Я вас спрашиваю, какое вы имеете право так действовать? Вас надо расстрелять! Ни одного патрона нет в частях, а он прячет целые склады! Для кого ты их прячешь? Для кого?

— Зачем же меня расстреливать? — с унылым равнодушием отвечал чиновник. — Патроны — казенное имущество. Я их по росписи принимал, по росписи и выдаю. А вы — чужая часть. Не нашего корпуса. У вас свое снабжение. Как же я могу чужой части выдавать казенное имущество? Меня за это под суд отдадут.

— Вот из-за таких сукиных сынов мы войну проигрываем! — ревел полковник. — Сейчас же выдавай патроны! Слышишь? Ведь все равно немцам достанутся.

— Нет, не достанутся! — стоял на своем чиновник. — Мы постараемся вывезти, а не удастся — взорвем… А выдать чужой части, как хотите, не могу.

Полковник схватил его за грудь и отбросил в сторону.

— Грузите на мою ответственность, — крикнул он солдатам. — И живей, ребята!

К складу уже подъезжали подводы, окруженные кавалеристами. Дюжие солдаты начали быстро выносить ящики. Они хохотали, явно радуясь тому, что их начальник нарушил казенный порядок и без спроса, даже насильно берет патроны. К полковнику подошел прапорщик, солидный человек с широченной спиной, и попросил разрешения взять патроны для своей части.

— Валяйте, прапорщик, берите! — махнув рукой, распорядился полковник.

В это время в небе послышалось гудение, и люди, крича, побежали в укрытия.

Бомба попала в соседнюю избу и разметала ее с грохотом. Солдаты, грузившие патроны, погнали лошадей и с гиканьем понеслись по улице. Полковник, ругаясь, вскочил на коня и умчался.

Из генерального штаба на автомобиле прибыл офицер с инструкциями и срочным приказом. Это был щегольски одетый капитан, совсем еще молодой, с беспокойными движениями. Он подробно, очевидно восхищенный важностью своей миссии, передавал Уречину, в чем заключается задача его полка (он говорил «вверенного вам полка»), и, не удержавшись, стал излагать обстановку на фронте, принимавшую, по его словам, катастрофический для русской армии характер. Уречин, слушая, так смотрел на капитана, что тот, смутившись, поспешил откланяться.

— Наполеончики! — насмешливо проговорил Уречин. — Только что из академии и уже полководец! Офицер генерального штаба осмеливается на фронте, в разгаре боевых действий, выговорить — «катастрофа». Я бы ему роту не доверил, а он убежден, что лучше всех понимает положение армии, и хвастает этим!

Он пригласил старших офицеров, чтобы вместе с ними разобрать обстановку и задачу, данную полку.

Положение русских было тяжелое. Третья армия Радко-Дмитриева занимала фронт от впадения Дунайца в Вислу до Лунковского перевала в Восточных Карпатах. Справа к ней примыкала четвертая армия, слева — с юга, занимая лесистые Карпаты, до Ужокского перевала — восьмая армия. Русское командование давно знало, что германцы готовят прорыв в районе Горлицы. Туда подвозили они тяжелую артиллерию, минометы, огромное количество боевого снаряжения и подбрасывали новые дивизии с англо-французского (Западного) фронта.

Третья армия, против которой готовился удар, не имела в своем ближайшем тылу ни укрепленных позиций, ни армейского резерва. И все же ставка позволила главнокомандующему Юго-Западным фронтом генералу Иванову продолжать карпатскую операцию и не настаивала на перегруппировке сил Юго-Западного фронта для противодействия явно готовящемуся удару германцев. Кроме всего прочего, положение ухудшалось еще неурядицей в тылу, слабостью транспорта. Значительная, часть снарядов застревала внутри страны. В Архангельске образовалось настоящее кладбище боевых материалов, доставленных морем из-за границы, — тридцать миллионов одних артиллерийских снарядов. И это в то время, когда в самые горячие дни горлицкого прорыва дневной расход шестиорудийной гаубичной батареи в третьей армии был установлен в десять выстрелов — меньше двух на орудие!

Уречин получил известие о разгроме второго полка их бригады, атакованного германской кавалерией. Он с трудом скрывал свое горе и тревогу. В самых трудных условиях ему приходилось вести полк, большей частью состоявший из плохо обученных, необстрелянных солдат. Верхом на рыжей венгерской кобыле, купленной им у казака, он внимательно осматривал проходившие мимо ряды. На повороте высился большой потемневший крест с распятым Иисусом. Сиреневые губы на белом бородатом лице казненного бога были сердито сжаты. Солдаты, сбившись в кучу, с любопытством смотрели на Иисуса, некоторые крестились.

— Владимир Никитич, — сказал Уречин Васильеву, — поглядите на них: толпа, а не полк. А сегодня они встретятся с немцами. — Он вздохнул. — Как у вас в батальоне?

Васильев пожал плечами:

— Закваска осталась. Около сотни старых солдат. — И добавил: — Ничего. Привыкнут. Народ боевой, храбрый…

— Увидим, увидим, — пробормотал Уречин, поправляя новый желтый ремень уздечки возле ушей лошади. — Пожалуйста, Андрей Иванович, — обратился он к Денисову, — передайте еще раз в роты, чтобы берегли патроны. Ну, с богом!

Он снял фуражку, пошевелил перед грудью сложенными в щепоть пальцами и тронул коня. Васильев, козырнув ему, рысью поехал к своему батальону.

Увидел Карцева, шедшего на фланге взвода, и позвал его.

Карцев вышел из рядов, с готовностью глядя на командира.

— Поздравляю с Георгием! — отрывисто и ласково сказал Васильев и улыбнулся.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

— Представляю тебя в младшие унтер-офицеры! — проговорил он и поехал дальше, с наслаждением вдыхая весенний воздух. Сорвал на ходу бурую клейкую почку, по-ребячьи лизнул ее, ощутил горький вкус и засмеялся.

«Подполковник, штаб-офицер. Неужели я штаб-офицер?» — думал он.

Артиллерийская стрельба доносилась все яснее. Дорога была загромождена беспорядочными массами войск, обозами и артиллерией. Солдаты переругивались с обозниками, присаживались на землю и перематывали портянки. В глубь тыла увозили тяжелую артиллерию — сорокадвухлинейные гаубицы, лишенные снарядов. Артиллеристы погоняли сильных, с широкими крупами лошадей и перебрасывались шутками с пехотинцами. Только немногие были угрюмы: старые бомбардиры, сроднившиеся со своими орудиями, да фельдфебели с золотыми шевронами на рукавах, усатые, злые.