Еретик - Иван Супек

Гейдельбергское издание вскоре перевели на чешский язык, сообщал далее неутомимый Иван, и оно воодушевило гуситскую Прагу. А какой это чудесный город! Гармоничнее и образованнее, нежели Венеция, Вена, Лондон; в его прекрасных барочных дворцах, в его величественных зданиях находится место для множества различных обществ. Богемия, которая как святыню хранила заветы Яна Гуса и стремилась избегать у себя конфликтов между папистами и протестантами, наверняка могла бы принять Доминиса, если бы ее самое не топтали сейчас бешеные кони. Правление палатинского избранника Фридриха, на голову которого чешские гуситы возложили корону, продолжалось менее одной зимы. Изгнав его из Градчан, императорское войско пушками и виселицами утверждало права Фердинанда II. Черным днем 8 ноября 1620 года на Белой Горе гуситы потерпели поражение, и с тех пор грабежи и пожары опустошали эту славянскую страну…

Война распространялась быстрее, чем его призыв к миру. И вот уже баварцы, с одной стороны, испанцы – с другой, приближаются к Гейдельбергу, резиденции Фридриха. Мысленным взором Доминис вновь видел чудесный замок курфюрста, старинный университет, библиотеку с уникальными манускриптами, типографию, где он напечатал свой первый памфлет. Теперь княгине Елизавете, профессорам, горожанам, которые так тепло принимали его тогда, угрожала гибель. Писателя охватило ощущение, будто он опаздывает. Опаздывает во всем. О, если б чуть раньше, до того, как заговорили пушки, он напечатал свою книгу! А может быть, этой шедшей от глубины души и вызревавшей двенадцать лет проповеди понадобится еще долго ждать, пока Европа не придет в себя, охваченная безумной религиозной распрей?…

Большой камин был расположен посередине залы прямо напротив рабочего стола Доминиса. Однако тепла не хватало, и архиепископа постоянно бил озноб. Солнце никогда не заглядывало в это огромное помещение, одно-единственное окно которого заслоняла башня Виндзорского замка. С вымощенного двора доносились твердая поступь солдат и стук копыт. И лошадей, и солдат появилось здесь слишком много с тех пор, как Иаков I приехал охотиться. Над серыми стенами замка нависало грязно-серое небо. Насквозь промерзшему уроженцу юга казалось, будто он утопает в жидкой студеной грязи. Он дрожал всем телом, видимо подавленный и потрясенный рассказами Ивана. Предоставленная ему резиденция в два этажа, бок о бок с капеллой святого Георгия, казалась уютной и надежной, когда он четко представлял себе те далекие, разоренные и обращенные в прах и пепел края. Доминис работал и принимал посетителей в большой, прекрасно убранной зале, пол которой устилали турецкие ковры, а вдоль стен выстроились заполненные книгами шкафы. Главным украшением ее служил огромный камин. По-своему красив был и вид, открывавшийся на башню, и верхний двор замка, где находились королевские покои.

– Нам нужны деньги, архиепископ, – закончил Иван свой рассказ. – Твоя книга, написанная по-латыни, не выйдет за стены университетов, монастырей и королевских дворцов. Лютер, обладавший меньшей ученостью, чем ты, поднял на ноги Германию, опубликовав протест на языке своего народа. Нам нужны деньги, чтобы печатать твои сочинения на немецком, итальянском, чешском, хорватском языках.

– Откуда у нас взяться деньгам? Король не так щедр, как в первые годы, когда вышли «Церковное государство» и «История» Сарпи. Ему и его епископам тогда было выгодно поносить папу, но стоило нам коснуться более общих вещей, как все отступились. Я получил Deanery of Windsor and Mastership of Savoy[61] вместе с толпой искателей и нищих. И стоило мне попытаться от них избавиться, как эта свора клерикалов и ростовщиков выразила лицемерное изумление, теперь они повсюду трубят, будто я скупец. И сам король одернул меня: «Вы тут чужеземец, и потому оставьте все таким, каким вы его нашли».

– Да, мы – иностранцы, мы никогда не усвоим ни их язык, ни их обычаи, – согласился Иван с явным удовольствием, которое не укрылось от взгляда учителя. – Тебя пригласили сюда и приняли по-княжески. Члены университетских коллегий Кембриджа и Оксфорда спешили представиться тебе, точно ты сам был университетом, как заметил не без зависти архиепископ Эббот. Однако они не дали тебе, высокопреосвященный, даже епископской кафедры.

– Мне объяснили, что это противоречит традиции. У них не может стать епископом человек, который по рождению не является англичанином. А виндзорские деканы издавна пользовались привилегией быть советниками короля во внешних делах.

– Какой смысл проповедовать здесь всеобщие принципы? Сам рассуди, они прежде всего британцы и всякому, кто родился в другом месте и не умеет выговаривать их «r» или «th», нет доступа к высшим должностям. Собери денег и поднимай паруса, высокопреосвященный!

– Англия не та страна, где чужеземцу деньги дают Даром. Меня и без того упрекают в алчности и тщеславии. Началось с почестей, а теперь вокруг возникает пустыня. Мы не знаем их языка, а они испытывают слишком мало интереса к нашим проблемам…

Загорец, слепо веровавший в гений Доминиса, понимал обиду своего примаса. После встречи, оказанной ему в Вестминстере королем, архиепископ ожидал соответствующих почестей и влиятельной должности. И поначалу пэры и епископы наперебой соперничали друг с другом в любезности и щедрости, надеясь пленить чужеземца, прибывшего из ренессансной Италии. Однако примас англиканской церкви архиепископ Кентерберийский, заботам которого Иаков поручил видного гостя, вознегодовал раньше других. Его спокойствие было нарушено. Его задевало, что слишком много народа посещает Доминиса, превратившего Ламбетский дворец в свой двор, где, по итальянскому обычаю, с утра до вечера беседовали и пировали. Его обижало, что Сплитянину, как здесь окрестили Доминиса, оказывалось больше внимания, чем ему, первой после короля персоне в иерархии англиканской церкви. Эббот был провозвестником неизбежного разочарования, которое следует после неуемных восторгов. Гость в свою очередь допустил роковую ошибку, не сообразив вовремя, что в здешних краях необходимо хвалить все и вся, а пуще всего кадить божественному теократу. В угрюмой Шотландии родилось неистовое увлечение Иакова Стюарта теологическими дискуссиями. Автор книги «О церковном государстве» не обладал философической иронией лорда-канцлера Бэкона и не мог по любому поводу восторгаться высказываниями короля. Еще в Шотландии Иаков с пылом и вдохновением принялся сочинять свою «Демонологию», и сей всепоглощающий интерес к чертям и ведьмам у него ничуть не уменьшился, когда он занял английский престол. А Марк Антоний прежде всего был физиком, ученым, для которого самое понятие науки о демонах равнялось затмению разума. Он не последовал примеру придворных, использовавших в своих интересах чудачества короля. Фрэнсис Бэкон умел льстить. Инсценированный процесс против группы католиков, которые якобы собирались взорвать парламент вместе с королем,[62] еще больше напугал монарха. Выросший в атмосфере прелюбодеяний и убийств шотландский принц с молоком матери впитал ужас перед потусторонними силами, а поскольку сейчас он обладал абсолютной властью и никто, не мог ему противоречить, страсть его приобрела подлинно демонические масштабы. Повсюду – в уличном происшествии, в случайной стычке, в выступлениях парламентской оппозиции – усматривал он вмешательство нечистой силы. Дворяне бесстыдно льстили суверену или путали его нелепыми выдумками, дабы сохранить его благосклонность; подобная игра пришлась не по нраву Сплитянину. И как следствие этого королевские милости к ученому наперснику постепенно стали истощаться.

Сопровождаемый молчаливым учеником декан Виндзорский спустился в замкнутый дворик между своими покоями и церковью. Вымощенный плитками двор, окруженный каменной балюстрадой и украшенной затейливым орнаментом стенкой, напомнил ему далматинские монастыри. Да, все здесь красивое, но холодное, бездушное, не согретое солнечным лучом. И если на Адриатике в летней тени можно было найти приятную свежесть, то здесь отовсюду веяло сыростью, все выглядело пустынным и необжитым. Не лишенная вкуса π изящества капелла святого Георгия целиком заполняла собою узкий прямоугольник двора. Взгляд Доминиса, заглянувшего в боковую дверь, упал на скамьи, двумя рядами стоявшие вдоль обеих стен капеллы. Вырезанные из мореного дуба, они представляли собой шедевр старинного прикладного искусства. До сих пор, занятый своими мыслями и погруженный в себя, он не удосужился как следует осмотреть их, насладиться их красотой, которая лишь сейчас нечаянно открылась его взору. Совершенная гармония линий и непринужденная игра воображения художника поразили его. Да, в этом таилось нечто… И тут он вспомнил о пристройке в соборе святого Дуйма.

Отослав за чем-то Ивана, он поднялся в верхний двор. Старого епископа начинало тяготить постоянное присутствие преданного ученика. Оно напоминало о том, что было утрачено в родных краях и чего он не добился здесь. Ничто нельзя было вернуть. Его верный, испытанный спутник не переставал мечтать о возвращении на родину, однако это представлялось невозможным. Обвыкнув и оценив обстановку при английском дворе и в церкви, Доминис понял, насколько тщетны его надежды на какую-либо выгодную должность. Появление долгожданной книги не принесло столь желаемой славы и влияния. Теперь он стал наконец понимать, как получилось, что Томас Мор, без всяких помех издав свою «Утопию», лишился головы только потому, что отклонил приглашение короля Генриха VIII. Одержимый мыслью об очередном браке сей сумасбродный властелин начисто порвал о римской церковью, а теперь он, Сплитянин, вдруг приезжает сюда с какими-то своими планами объединения церквей. Воистину нелепа «Утопия» Мора, как, впрочем, забавно и его собственное сочинение «О церковном государстве»; оба трактата ровным счетом ничего не значили на небосклоне этого острова. Здесь вообще невысоко ставили книгу Куда важнее было то, о чем шептались при дворе или в Ламбетском дворце. Кстати сказать, граф Гондомар уже успел намекнуть королю, будто в душе Доминис остался римо-католиком.