Возвращение в будущее - Сигрид Унсет

Мне представляется совершенно невозможным, чтобы немцы добровольно отказались от своего милитаризма, я полагаю, что они будут держаться за него любой ценой. Разве немецкий народ не нуждается в милитаризме, как рак нуждается в панцире, чтобы уберечь свое мягкое, бесформенное тело. Совершенно очевидно, что для Великой Германии жесткая прусская дисциплина, прусская администрация являются основным условием жизни, своеобразным панцирем, который дает силу и способность к движению этому народу, внутренняя сущность которого бесформенна и аморфна.

Но при этом не зависть, не затаенное чувство мести и, конечно же, не страх, заставляют людей опасаться агрессии со стороны Германии. Это инстинктивная позиция всякого, у кого есть укорененность, основательность, свой хребет, и при этом нежная чувствительная кожа, открытая всему миру, и он вынужден выставлять ее против ужасных щупальцев этого спрута.

Несомненно, существует тайный смысл, порой даже в самых незначительных вещах. Марика Стиернстедт[65] сделала изображение женщины — сеятельницы с французской почтовой марки заставкой своей книги о Франции. Стоит обратить внимание на теперешние немецкие почтовые марки, где символом Германии является женщина, голову которой покрывает железный шлем, но более того, два шлема надеты на обе ее груди, так что получается, что даже сам символ материнства оказывается заключенным в стальную броню. Когда же смотришь на французскую сеятельницу, то просто любуешься ее прекрасным незащищенным телом, на которое наброшена лишь легкая одежда, видишь, как свободно и изящно она движется, овеваемая ветерком и разбрасывая зерно!

Да, именно этот образ вполне отражает сущность французской души, и, конечно же, невозможно сохранить нейтралитет, думая о борьбе Франции не на жизнь, а на смерть с этим убогим саксонским духом, который стремится заставить человечество напялить на себя каски и броню и с гротескными, механическими ужимками маршировать под барабанный бой.

Дело в том, что французская душа испокон века стремилась сеять зерно. В европейской истории душа французского народа всегда представала в качестве доброй сказочной феи, крестной матери скотоводства, которая царила среди лугов и полей, среди коз и овец, и сколь же ужасна участь человечества, если крестная мать лугов и овечек окажется обреченной на гибель».

Вот что писала я осенью 1918 года в своей рецензии на шведскую книгу «Душа Франции», ее автор Марика Стиернстедт. Мне кажется, трудно более точно определить сущность немецкого духа, нежели это было сформулировано мной, хотя я никак не могла предположить, что через 25 лет щупальца этого спрута вновь обовьются вокруг всей Европы и дотянутся до моей родины. А французская душа — Господи, спаси ее и помилуй! Мое предчувствие в отношении будущего заключается в том, что немецкий народ не может отказаться от милитаризма. По крайней мере, он никогда не сделает этого добровольно.

Время могущества и процветания Гогенцоллернов миновало, последний немецкий кайзер из этого блистательного дома смог совершить лишь блистательный уход. И все мы, кому была знакома Германия перед началом Первой мировой войны, с нескрываемым удивлением взирали на отчасти даже трогательное восхищение, с которым средний немец относился к своему императору, испытывая перед ним почти священный трепет, что, по всеобщему мнению, выглядело во многом комичным, если сравнить личность Вильгельма II с личностью предшествующих императоров. Канули в небытие все эти маленькие царьки, княжеские дома, все эти великолепные мундиры, которые наполняли чувством восхищения сердца, ласкали взор представителей низших и высших слоев немецкого среднего класса всякий раз, когда кому-либо из них удавалось хотя бы мимолетно приобщиться к придворной жизни и военным парадам. Я помню, мне довелось встретиться с отставным немецким военным, видимо инвалидом, по крайней мере, он казался очень нервным. Он был нашим гидом в одном из небольших замков в Нимфенбурге[66] весной 1925 года. Все то время, пока он сопровождал нас по этому замку (с нами была тогда и моя мать), по комнатам, украшенным разными золотыми украшениями в стиле рококо, он с упоением разглагольствовал о величии баварского королевского дома, к которому он явно относился с почти священным трепетом, совершенно игнорируя поступки кайзера и тот факт, что несчастные Виттельбахи[67] столетиями страдали наследственным слабоумием. «Мы, немцы, не можем жить без господ, без тех, на кого мы смотрим снизу вверх», — промолвил наш гид со слезами на глазах. Мы с моей матерью, пробормотав несколько слов сочувствия, постарались как можно скорее распрощаться с этим гидом, весьма смущенные тем, что нам, людям со скандинавским менталитетом, довелось стать свидетелями Gefühls-Exhibitionismus — откровенного проявления верноподданнических чувств. Мой сын Андерс, которому было тогда двенадцать лет, постарался спрятаться за моими юбками, пунцовый, как рак, от стыда.

Гитлер, культ которого сегодня сродни культу божества, просто сумел гениально сыграть на тонких струнах немецкой души. Его личность отвечает исконным чаяниям немецкого духа, что нашло свое проявление уже в средневековых немецких сказаниях о Нибелунгах, где отражено это немецкое стремление подчиняться господину. Возможно, в те стародавние времена могло быть что-то красивое и положительное в этом идеале преданности, если бы он не имел в себе важнейшего изъяна, который совершенно отчетливо выразился уже в эпоху Нибелунгов: верность сюзерену оправдывала любое преступление, любое нечестное деяние, любую ложь, любое предательство, которое связанный клятвой верности слуга мог совершить по отношению к другим. Стоит лишь укрепиться в незыблемой вере, что ты честно выполняешь свой священный долг перед господином. Кроме этого изъяна, данный феодальный идеал имел своим следствием также явление, совершенно отвратительное с точки зрения большинства людей. Это потребность ощущать ногу господина на своей шее, что, в свою очередь, порождает жажду самому оказаться когда-нибудь в положении господина и поставить свою ногу кому-то на шею. Если кто-нибудь и сомневается в этом, то ему следует обратиться к труду Германа Раушнинга «Революция нигилизма», в котором он цитирует высказывания Гитлера о том, что именно это он и считает своей жизненной задачей в качестве фюрера: реализовать в невиданных масштабах этот немецкий идеал. Таким образом, перед нами совершенно неопровержимое подтверждение высказанной мною мысли. В настоящее время в Германии появились сочинители мифов о новом мировом порядке, о создании общественной системы, суть которой в том, что должна быть построена своеобразная общественная пирамида, на вершине ее будет восседать обожествленная фигура фюрера, ниже, в соответствии с иерархическим порядком, на ступенях этой пирамиды предстанут высокие господа, еще ниже — так сказать, господа среднего и низшего разрядов. А у них под ногами окажутся «побежденные» народы, которые станут своего рода рабами или илотами[68]. Насколько неприемлем подобный идеал, например, для нас, скандинавов, можно судить по тому, что все скандинавы ощущают органическую невозможность для себя топтать живое существо, для нас это так же невыносимо, как и быть самому растоптанным, по крайней мере до тех пор, пока мы пребываем в нормальном состоянии. Подобный проект общественного устройства, вероятно, отвечает каким-то устремлениям немецкого менталитета. В этой Volkheit, немецкости, которая считает допустимым попирать тех, кто ниже тебя, одновременно отдельный человек освобождается от индивидуальной ответственности, от самостоятельной жизненной позиции, чувства долга и возможности выбора, что является основой человеческой личности, внутреннего духовного равновесия.