Конец времен. Элиты, контрэлиты и путь политического распада - Петр Валентинович Турчин

на модернизацию. Однако в долгосрочной перспективе династия рухнула под натиском перепроизводства элит и геополитического давления.

Британская империя справилась лучше. Победа над Россией в Крымской войне устранила последнюю угрозу ее положению гегемона среди мировых держав. Викторианская эпоха (1837–1901 гг.) стала периодом культурного, технологического и научного расцвета. Но все подобные интегративные эпохи рано или поздно заканчиваются. Несмотря на победу в Первой мировой войне, в послевоенный период Британская империя начала медленно клониться к упадку (этот постепенный распад позволил избежать значительной политической нестабильности и внутреннего насилия в метрополии). Она уступила в экономическом состязании США и Германии. В Ирландии произошла революция, по итогам которой в 1921 году было создано Ирландское свободное государство. Процесс распада империи ускорился после Второй мировой войны, когда Индия, «жемчужина империи», обрела независимость в 1947 году. Сегодня отнюдь не исключается, что даже Шотландия может стать самостоятельным государством в следующем десятилетии. Все империи рано или поздно умирают, и Британская империя не стала здесь исключением. Но это наблюдение никоим образом не умаляет достижений британской элиты в чартистский период.

Почему демократии уязвимы перед плутократическими элитами

Анализ историй успеха (чартистская Великобритания, реформы в России, Эра прогрессивизма в США и др. 253) дает повод одновременно для оптимизма и для пессимизма. Оптимистический вывод гласит, что можно остановить «насос богатства» и сбалансировать социальные системы, не прибегая к революции или катастрофической войне. Смерть может быть «великим уравнителем», как утверждает Шайдель, но это не единственный выход. Страх – или, более мягко, разумное предвидение – тоже может сработать, как доказывают истории успеха.

Однако пессимист не преминет заметить, что истории успеха довольно редко встречаются в исторических хрониках. Что ж, это так, но оптимист возразит, что сегодня мы гораздо лучше понимаем глубинные причины, выводящие социальные системы из равновесия, и можем прогнозировать (пусть не предельно точно) вероятные результаты различных вмешательств, направленных на возвращение баланса. Пессимист тут скажет, что осуществление необходимых реформ – дело непростое, ведь реформаторам всегда приходится преодолевать сопротивление тех групп интересов, которым грозит проигрыш.

Понятно, что идеального решения не существует. Сбалансированная социальная система с отключенным «насосом богатства» пребывает в неустойчивом равновесии, для поддержания которого требуются постоянные усилия, как при езде на велосипеде. Эта нестабильность проистекает из фундаментального принципа социологии, «железного закона олигархии»254, который утверждает, что группа интересов, получая большую власть, неизбежно начинает использовать эту власть в корыстных целях. Мы видели, что этот общий принцип действует как в досовременных, так и в современных обществах. Ранняя Российская империя, например, была служилым государством, где служили все: и крестьяне, и дворяне, и правитель. (Петр I – хороший пример служилого царя, но далеко не единственный.) Однако дворяне обладали большей властью, чем прочие, и потому в конце концов разрушили трехсторонний договор, отринув службу. Далее они включили «насос богатства» – потому что могли, – угнетая крестьян и превращаясь в паразитический класс. Снова и снова мы наблюдаем один и тот же процесс во всех исторических состояниях, волны нестабильности всегда повторяются.

К сожалению, современные демократии не застрахованы от воздействия «железного закона олигархии». Соединенные Штаты Америки успешно остановили «насос богатства» в Эру прогрессивизма и при «Новом курсе», но затем позволили эгоистичным элитам включить его снова в 1970-х годах. Великобритания следовала аналогичной траектории, с отставанием на несколько лет. В этой стране снижение относительной заработной платы началось после 1975 года 255. В настоящее время налицо многочисленные признаки того, что несколько других западных демократий вступает на тот же скользкий путь.

Один из наглядных и очевидных признаков таков: после длительного периода сокращения доходов и уменьшения богатств на протяжении большей части двадцатого столетия экономическое неравенство вновь начало возрастать в западных демократиях (как и в большей части остального мира)256. При этом Западная Европа заметно страдает от перепроизводства молодежи с учеными степенями 257. Другой тревожный признак заключается в распространении идей неоклассического рыночного фундаментализма, который пропагандируют влиятельные международные издания, скажем журнал «Экономист», и который поощряют международные организации, подконтрольные США, – скажем, Международный валютный фонд 258.

Еще больше тревог внушает переход западных демократий от «классовой партийной системы» к «многоэлитной партийной системе». Выше (глава 8) обсуждался этот переход в Соединенных Штатах Америки, где Демократическая партия, партия рабочего класса во времена «Нового курса», к 2000 году стала признанной партией «десятипроцентников». Соперничающая с ней Республиканская партия в основном прислуживает богачам-«однопроцентникам», бросая 90 процентов своих сторонников на произвол судьбы. Амори Гетин, Клара Мартинес-Толедано и Тома Пикетти изучили сотни результатов выборов и установили, что политические партии в других западных демократиях тоже все больше ориентируются на хорошо образованных и богатых избирателей 259. Когда политические партии отворачиваются от рабочего класса, это влечет за собой существенные изменения в распределении социальной власти в обществе. Именно этот баланс сил и определяет, разрешено ли эгоистичным элитам включать «насос богатства».

Почему-то обращают мало внимания на тот факт, что, пусть демократические институты воплощают лучший (или наименее худший) способ управления обществом, демократии особенно уязвимы для воздействия со стороны плутократов. Идеология может быть самой мягкой и подспудной формой власти, но она является ключевым фактором в демократических обществах. Плутократы могут использовать свое богатство, чтобы подкупать средства массовой информации, финансировать аналитические центры и щедро вознаграждать тех влиятельных лиц, которые будут публично их поддерживать. Иными словами, они обладают огромной властью и способны склонять электорат к мнению, которое соответствует их интересам. Более грубые формы власти (вмешательство в выборы и политическое лоббирование) также вполне эффективны в пропаганде политических программ богатого класса. Наконец, как и на войне, деньги являются наиболее важным топливом для политических организаций. Голого энтузиазма недостаточно для устойчивых долгосрочных усилий, хотя, конечно, деньги заодно с энтузиазмом лучше, чем просто деньги. Плутократы могут позволить себе планировать вдолгую и реализовывать свои планы в долгосрочной перспективе.

Звучит довольно пессимистично, не правда ли? Соединенные Штаты Америки выступают здесь для европейцев поучительным примером, поскольку все эти процессы перехода от демократии к плутократии разворачивались в США на протяжении десятилетий. Однако некоторые основания для оптимизма все же остаются. Несмотря на сильное культурное сходство и несмотря на свою принадлежность к одной и той же наднациональной организации, страны ЕС демонстрируют значительную степень разнообразия траекторий, характерных для каждой страны. Беглый обзор позволит проиллюстрировать это соображение, и мы сосредоточим внимание на конкретной статистике из Всемирной базы данных о неравенстве – на доле дохода, достающейся 1 проценту сверхбогатых 260.

Германия, крупнейшая экономика ЕС, выглядит логичной отправной точкой для анализа. На протяжении многих десятилетий после 1945 года доля доходов «верхнего процента» населения в Германии составляла около 10 процентов. В 2003 году она равнялась 9,5 процента, но затем быстро увеличилась – до 13 с лишним процентов – и замерла