Год Людоеда - Петр Кожевников

Когда мусор переполнил предназначенные для него накопители, то пополз к выходу, освобожденному от дверей после ухода домовой администрации, а далее низвергнулся во двор. Таким образом, около пяти мусоропроводов образовались целые свалки. Это привлекало бездомный и безработный люд, животных, птиц, а особенно — крыс, которые прогрызли в зловонном конгломерате хитроумные лабиринты.

Дети, живущие в «гостинице», использовали мусоропровод как аттракцион и рискованный путь для попадания в подвал.

На первом этаже от прежних хозяев осталась масса полезных и просто забавных вещей. Здесь имелись столы, стулья, шкафы, книги, посуда, бюсты Ленина и других вождей и знаменитостей, плакаты, бумажные цветы и кипы бухгалтерских бланков. Безусловным чемпионом по своей роскошной никчемности стал установленный на сцене Красного уголка рояль, на чьих разбитых клавишах ребята вдоволь отводили душу.

Для сна дети натаскали в «гостиницу» помоечных матрасов, одеял, пальто — всего, на чем можно лежать или чем можно укрыться. Сами «лежбища» они устроили на сцене, поскольку здесь им было теплее.

Любка была одним из открывателей и завсегдатаев гостиницы. Она и сейчас хотела добраться до бывшей общаги, в которой проводила когда-то целые недели, обкуриваясь с ребятами «травой», а в тяжелые дни не брезгуя даже «Моментом».

Хотя Люба всего лишь сидела на разбитой урне, ей сейчас казалось, что она превратилась в сочного рогатого слизня и медленно ползет по лезвию бритвы. Самое неприятное состояло в том, что слизень каким-то образом оставался одновременно и девочкой, поэтому Бросова чувствовала, что должна вроде бы бояться порезать свое склизкое тело, но в то же время страх не возникал — ей была безразлична собственная судьба: будь что будет!..

После того как Сашка посадил ее к себе в машину и они поболтали, парень угостил ее «маркой», а когда Проводница заторчала, остановил тачку и стал ее лапать. Бросовой сделалось противно — неужели все хотят от нее только одного?

Девочка оттолкнула Кумирова и даже, кажется, дала ему по харе. Сашка открыл дверь и выпихнул ее из машины. Любка пошла неизвестно куда. Через несколько шагов она узнала очертания «гостиницы», но, обалдевшая от недосыпа и «марки», села на урну…

Бросова заметила огни, но не поняла их происхождения, различила внешние звуки, но они тут же оказались вовлечены в ее видения, и только когда ее куда-то сильно и властно повлекли, проводница вяло попыталась сопротивляться. Ей мерещился огромный рак, зажавший клешнями совсем крохотную русалку. «Как же ей помочь? — думала Люба. — Мамочка! Да это же я сама! Пусти, гад! Чем бы его огреть? Да что там! Он же, как танк, — весь в броне!» Где же волшебник, всегда готовый освободить красавицу-невольницу? Он ведь с крыльями и мечом: прилетает сверху, как туча, и, как молния, рубит насмерть всех Любкиных врагов. Неужели герой не знает о том, что его любовь в смертельной опасности? Может ли он в самом деле не слышать ее отчаянных криков о помощи? Что ж, придется ей самой себя спасать. Но как? Рак во столько раз сильнее ее! И он ведь очень хитрый: предугадывает каждый ее шаг, читает любую мысль — она даже думать боится о возможных путях избавления! Да он просто подымает ее куда-то вверх и уволакивает, словно паук скукоженную в клейкой паутине, совершенно беспомощную муху.

— Просыпайся, маленькая, просыпайся! Ты ведь хочешь этого, очень хочешь. Вы все этого хотите, но боитесь сказать. — Знакомый мужской голос сыпался на нее, сидящую на холодном каменном полу, откуда-то сверху.

Мужчина нагнулся, схватил ее за волосы и куда-то поволок. Это было очень больно. Потом он поднял ее, и Любка увидела дверь с надписью: «Холодильная камера». В дверь были вбиты гвозди, а на них висели веревочки с алюминиевыми крестами и еще какими-то вещицами.

Дверь открылась, и изнутри вырвался отвратительный, тошнотворный запах. Мужчина затащил ее внутрь и толкнул. Бросова на что-то упала и ударилась. Она огляделась. Везде лежали голые или почти голые мужчины, женщины и дети; их было очень много.

Люба всмотрелась и убедилась, что все они мертвые. Она — в морге! Девочка поняла, что и сама валяется на трупах. Она повернулась к тому предмету, о который ударилась при падении, и увидела лиловое, в черных пятнах, лицо старика: глаза его затекли, словно у свиной головы на рынке, а нижняя челюсть отвисла.

— Поцелуй, лапонька, дедушку. Крепко поцелуй, с любовью. Смотри, как он этого хочет. — Мужик нацелил на нее стоящую на треножнике видеокамеру.

— Дя… — хотела Бросова назвать мужчину по имени, которое, кажется, все-таки вспомнила.

— Целуй, милая, а то мозги вышибу! — Мужчина взмахнул над Любой здоровенным молотком.

— Я не… — И тут на ногу девочки резко опустился молоток. Бросова закричала от жуткой боли в колене.

— Целуй! — Над девочкой вновь зависло опасное оружие.

Люба заплакала и повиновалась, понимая, что в первый и последний раз в жизни целуется с самой Смертью…

День третий

Глава 42. Сон и явь Скунса

Алексей Снегирев, уже много лет даже в уме называвший себя Скунсом, не называвший себя данным ему при рождении именем Петр, а с некоторых пор именовавшийся Львом, давно свыкся со своими снами, где он из раза в раз преследовал и скрывался, убивал и умирал сам: Разделяя в лабиринтах кошмара чью-то беду или встречая собственную, он нередко плакал. Это было любопытно, поскольку в реальной жизни подобного с ним не случалось уже больше десяти лет.

Окунаясь в цветные сновидения, Алексей сознавал, что имеет дело всего лишь с иллюзией, каковой является любое кино или электронные забавы на экране монитора.

Большинство снов, как правило, сразу забывались, и лишь несколько из них один за другим скопились в его памяти, составив как бы его внутреннюю видеотеку. Избранные сны помнились очень долго, сохраняли отчетливость, а иногда возвращались в несколько иных версиях, дразнивших возможностью иначе завершить невероятные события. Но этого, впрочем, так и не происходило, за исключением одной истории, истинный смысл которой становился вроде бы с каждым разом все яснее, но, к досаде Скунса, так и не раскрывался до конца.

Сон начинался с того, что Снегирев обнаруживал себя лежащим на кровати в большой, похожей на больничную, палате. При этом его тело каким-то образом возникает здесь «с нуля» и одновременно как бы и находится тут со времени его хрущевско-брежневского детства.

В палате стоит больше десяти коек, но все — пустые. Непонятно, какое сейчас время суток: Алексей почему-то не обращает внимания на окна, которые наверняка должны здесь быть. Действительно, что ж ему не посмотреть — что за ними?

Ему хочется, чтобы было утро. Он спрыгивает на пол и не понимает, каков теперь его истинный возраст: он одновременно чувствует себя и мальчиком, и мужчиной. Впрочем, данное обстоятельство его сейчас нисколько не смущает.

Скунс выходит из палаты в коридор. Здесь тоже никого, но это определенно не имеет для него особого значения. Он покидает знакомый корпус и вспоминает о послании в 2000 год для советской молодежи: оно вмуровано в торцевую стену здания, рядом с которой пролегает Аллея космонавтов, где с фанерных щитов с галактическим радушием улыбаются герои СССР.

Мысль о латунной плите, под которой хранится неизвестный Снегиреву текст, оставляет его, когда он выходит туда, где должна находиться дощатая площадка, предназначенная для торжественных линеек, концертов, соревнований и прочих массовых собраний. Сейчас здесь почему-то достаточно самоуверенно высится строение из дымчатого кирпича, в котором могут находиться пекарня, коровник, баня, больница или что угодно еще.

Алексей понимает, что каким-то образом знает о воздвижении здесь этого дома и вполне осознанно направляется в его сторону. Зайдя внутрь, он без удивления обнаруживает множество отсеков, облицованных кафелем. Они напоминают душевые кабинки. В некоторых стоят мужские фигуры в одежде. Сверху на них течет вода.

Снегиреву тотчас становятся известны правила предстоящей игры: он должен толкнуть фигуру, стараясь при этом не промочить собственную одежду. Толчком он может проверить — живой или мертвый, то есть опасный для Скунса или безопасный человек замер в отведенной ему кабинке.

Алексей, по виду несколько рассеянно, а на самом деле предельно собранно и настороженно, шагает по мокрому полу. Тут он замечает, что в одних отсеках клубится пар, в других, напротив, судя по синеватым физиономиям стоящих, льются ледяные струи.

Скунс готовится к игре, но вдруг замечает, что фигуры да и сами душевые исчезли: теперь посредине помещения вытягивается длинный стол, за которым смогли бы уместиться человек сто.