Год Людоеда - Петр Кожевников

— Хватит, мама Ангелина! — Голос Наташки донесся словно из подвала. — Все! Мне за это не платят!

В кабинете раздались резкие звуки, послышались шаги, Любка отпрянула от заветной щели и неожиданно увидела надменную фигуру Хьюстон, озаренную световой лавиной, выброшенной из распахнутых дверей кабинета. Исторжение сестры совершилось столь молниеносно, что Проводница, наверное, не смогла бы точно сказать, что все-таки произошло раньше, а что позже, — распахнулась дверь и выбежала ее сестра или, наоборот, Наташка очутилась по эту зримую для младшей сестры сторону, а уже после ее решительного удаления открылась дверь.

Коричневое, как табак, лицо Хьюстон, видимое Любкой против света, казалось сейчас темно-синим. Проводница, прильнув к холодной и влажной стене, смотрела, куда направится сестра. Та дошла до лестничной клетки и поднялась на самую верхнюю площадку. Здесь был свет. Он исходил от лампады, висевшей под иконой.

Наташа села на каменные ступеньки, ведущие на чердак, что-то достала из карманов, повозилась и щелкнула зажигалкой. Ее непривычно серьезное лицо осветило унылое пламя. Она закурила. Вскоре знакомый запах достиг настороженного Любкиного носа.

Проводница не могла дольше выдерживать своего шпионства, взбежала по лестнице и встретилась взглядом с удивленными глазами сестры. Они, не сговариваясь, обнялись и разревелись. Потом Наташка рассказала Любке, что «Ангелочек» — это публичный дом, а Шмель — его полновластная хозяйка. «У нее знаешь какие отмазки?!» — с явным трепетом перед всемогущей Ангелиной направляла палец в потолок Хьюстон. Тогда же сестры решили все-таки не ссориться со всемогущей бандершей, а покорно на нее работать, пока у них не подвернется случай обрести лучшую долю…

Прошлой ночью, сев на Комендантском в «Жигули», Проводница и Настя вскоре добрались до приюта. Впрочем, Настю по дороге все же сморило.

Мама Ангелина сама открыла дверь и запустила обеих девочек внутрь. Здесь она тотчас отправила засыпающую на ходу Настю в спальню, а Любку стала отчитывать за ее непорядочность — почему она, мол, не приносит деньги от клиентов? А Бросову все это так достало, что, не в силах больше слушать упреки разбушевавшейся Шмель, она сказала, что может хоть сейчас уйти и больше уже никогда сюда не возвращаться. Ангелина тотчас завопила, что Проводница, наверное, даже не подозревает, на что способна Шмель, чтобы отомстить за подобную человеческую неблагодарность.

— Ты — моя, понимаешь, дрянь, ты вся моя! Я тебя считай что купила, а ты мне такое заявляешь! Иди, но запомни, что завтра, когда тебя будут заживо есть, ты меня не зови! Пошла! — С этими словами Шмель распахнула дверь, схватила девочку за волосы и вытолкнула на мостовую.

От неожиданности Бросова упала на асфальт, ударилась и рассадила ногу и руку. Быстро поднявшись, она побежала прочь, а владелица приюта «Ангелок» тревожно выглянула на улицу и осмотрелась, не могло ли случиться случайных, а то и преднамеренных свидетелей ее разборки с неблагодарной девчонкой.

Пробежав немного в сторону Охтинского моста, Любка начала задыхаться и перешла на шаг. Она поглядела по сторонам и, увидев белую машину, подняла руку. Приблизившись, машина остановилась. За опущенным стеклом девочка увидела Сашку, сына миллионера, с которым уже год гуляла Наташка.

— Садись, гулена! — распахнул дверь Кумиров. — Ты чего такая растрепанная, с ночной дискотеки сбежала?

Глава 39. Смертный грех

Артур давно верил в то, что машина времени уже изобретена, уж сколько на эту тему пишут и писатели, и ученые. А дыма без огня, как говорится, не бывает. Может быть, нынешняя модель еще несовершенная, но ему ведь сверхчудес и не требуется: всего лишь вернуться чуток назад, в тот день, когда он оформлял обманную сделку с двумя геркулесами.

Ну что бы они с ним учинили в случае его категорического отказа от переезда в сельскую местность? Убили бы? Да вряд ли. А если и так, то оно, может, и к лучшему было бы. Он, как посчитали бандиты, был перед ними виноват. Его не стало. С кого теперь спрос? С Ксении да Олежки? А это что — по понятиям?

Да отвязались бы пацаны, окажись он только тогда чуть потверже! А ведь он просто-напросто сдрейфил! Что ему стоило дернуться в РУОП? Тамошние молодчики этих бугаев вмиг бы угомонили. Назначили бы через Артура свидание и подслушали, как те его стращают. Да еще бы на пленку засняли. Или денег бы меченых для откупа подсунули. Или еще чего в том же роде. Они своим ремеслом как надо владеют. А на крайний вариант просто бы силой из бандюков все выбили, то есть уродовали бы добрых молодцев, пока те все, что для суда требуется, не подпишут. Ну а там бы чего-нибудь и присудили. Туда зря не возят!

А они бы потом не отомстили? Сами, когда выйдут или отмажутся, или друзья, которые еще на воле бродят? Ну да что сейчас об этом думать? Что это изменит? На будущее? А где оно, его будущее-то?..

Ревень посмотрел на свои армейские часы, которые, пожалуй, остались единственным предметом, уцелевшим от его былого имущества, и поэтому вызывали у своего понурого владельца сложные и даже противоречивые чувства.

Сегодня был крайне необычный день. С утра Артур чувствовал себя так, будто постоянно силится проснуться, но никак не может этого добиться. Подобное с ним иногда случалось после крутых перепоев.

Артур посмотрел на себя в огрызок зеркала, притащенный в подвал Олежкой еще для покойной Ксении. Ну и харя! Глаза превратились в щелки и затекли, как две подсохшие ранки. А ведь когда-то они были большими и зелеными, его еще Вика за них Котом прозвала: у этой блаженной, правда, все сравнения были из мира животных. Да он и без ее кликух знал, что всегда был красивым парнем, позже — привлекательным мужчиной: на него бабы вплоть до самой беды с бандитами засматривались. А потом — пошло-поехало!

У него было именно мужское лицо. Он это понял годам к двадцати и стал своей внешностью гордиться. Он и усы носил, потому что от них женщины млели. Голос у него был низкий, глубокий — им только баб и очаровывать. Он мог бы и в кино сниматься, если бы где-нибудь в киношных кругах потолкался: высокий, стройный, скуластый, носастый… Мало, конечно, он своими данными попользовался, но теперь, уж наверное, ничего не воротишь. Эх, жизнь! Лошиное ты племя, Артур Вадимович! Никем родился, никем, стало быть, и помрешь!

Да он ведь и теперь еще не старый! Что такое для мужика сорок четыре года?! Начало жизни! Кто бы ему сейчас руку протянул, а? Может, Олежку кому продать? Прости мне, Господи, мои грешные мысли! Чего порой в бездомную да нищую башку не залезет! Как же он такие скотские мысли к своему подлому разуму допускает? А что еще можно сделать? Убить кого за деньги? Опять смертный грех! Ну а иначе-то ему здесь — амба! Взять хотя бы ноги — вдруг врачи скажут: поздно вы ,к нам, молодой человек, обратились!

К Вике обратиться? А жива ли она сама-то? Не зря говорят — такие калеки долго не живут. А Борис — что, уже и не сын ему? Неужели и взаправду отцу в беде не поможет? А если Вики уже нет на белом свете, так, значит, старший-то сын один живет или, в крайнем случае, с супругой. Ну, может, и детки народились. Так детки-то детками, а отец, пожалуй, один на белом свете назначен, и другого-то ты себе, дорогой сынуля, никак не обеспечишь, никакими чудесами современной науки и техники. А что же это он, кстати, сыновей-то не познакомил? Ох, как бы сейчас это родство малому пригодилось. А самому-то ему уж что, всяко не больше года мучиться, да и то, если подумать, космический срок получается.

А может, все эти пытки ему за жизнь непутевую, за Викины слезы, за Боренькину безотцовщину? Ну да, ходил он, смотрел, шпионил — но когда? Когда сам ни с чем остался. Старший-то его, кажись, не опознал. Сам-то он все с ребятишками возится: наверное, у него работа такая — воспитатель или какой-нибудь скаут, бес его дери. Да главное-то, чтобы работа была, работа да крыша над головой. А что еще надо?..

Чего-то Олежки не видно? Видать, побежал с утра что-нибудь промыслить. Ревень-старший, к своему стыду, уже давно не интересовался у сына, каким образом мальчик добывает еду, сигареты и даже спиртное.

Сам Артур уже с месяц не выходил из подвала. Отчасти его не выпускала из-под земли болезнь: вот уже с полгода ныли и пухли ноги, а в последнее время они налились, словно распертый водой рукав пожарного гидранта, и, к вящему расстройству Артура, полопались в нескольких местах, а ранки стали сочиться желто-розовой жидкостью с примесью кровяных сгустков. Конечно, при необходимости Ревень смог бы преодолеть свой недуг и выбраться из подземелья. Его затворничество укреплялось другим обстоятельством: ему расхотелось жить. Он не видел в своем дальнейшем существовании никакого смысла и относился к себе словно к отправляемому под пресс бэушному автомобилю. При этом Артур не мог бы с уверенностью сказать, что испытывает страх перед будущим по имени Смерть, которое в любой момент может приблизиться к нему до такой степени, что они сольются в единое целое.