Автостопом по Галактике. Опять в путь (сборник) - Дуглас Адамс

Дождь никак не соглашался оставить ночь в покое. Сами дождевые облака ушли вперед и теперь сосредоточили все свое внимание на маленькой шоферской закусочной близ Борнмута, но небо, по которому они проползли, растревожилось, взмокло и сморщилось от досады, будто говоря, что не ручается за себя, если его и дальше будут донимать.

Луна была какая-то водянистая. Она походила на бумажный шарик, обнаруженный в заднем кармане джинсов, которые только что побывали в стиральной машине. Лишь время и утюг покажут, был ли этот шарик списком покупок или пятифунтовой банкнотой.

Легкий ветерок колыхал воздух, словно размахивала хвостом лошадь, пытаясь определить, в каком она сегодня настроении. Далекий колокол пробил полночь.

Скрипя распахнулся чердачный люк.

Он еле поддался – после долгих уговоров и манипуляций с придерживанием косяка, так как дерево рассохлось, а петли кто-то когда-то заботливо покрасил. И все-таки люк распахнулся.

Его подперли распоркой, и в узкое углубление между скатами крыши вылезла одинокая фигура.

Фигура встала и безмолвно уставилась на небо.

Эта фигура ничем не напоминала взъерошенного дикаря, который немногим более часа назад влетел как сумасшедший в этот мирный коттедж. Исчезла рваная, истертая хламида, заляпанная грязью сотен планет и пятнами дрянной пищи из сотен загаженных космопортов, не было больше спутанных патл, длинной клочковатой бороды и пышно разросшихся бакенбардов.

Остался Артур Дент, спокойный и небрежно-элегантный, в вельветовых брюках и пушистом свитере. С вымытыми и подстриженными волосами. С гладко выбритым подбородком. Только глаза все еще молили Вселенную, чтобы она сжалилась и перестала производить над ним этот непостижимый эксперимент.

В прошлый раз он смотрел на этот пейзаж совсем другими глазами, и мозг, осмысляющий увиденные глазами образы, был совсем не тот. Нет, он перенес не хирургическую операцию, а всего лишь непрерывную пытку бурной и интересной жизнью.

В эту минуту ночь казалась ему живым существом, а темная земля вокруг – плодородной почвой, в которую он, Артур, глубоко уходил корнями.

Он ощутил какой-то неясный трепет в нервных окончаниях-и осознал, что чувствует всем своим существом, как катятся волны далекой реки, выгибаются невидимые крутобокие холмы, сбиваются в кучу где-то на юге тяжелые дождевые тучи.

Он вдруг постиг, какое это счастье – быть деревом. Надо же, ведь никогда бы не догадался… Он и раньше знал, что стоять на земле босиком и разгребать пальцами грунт – довольно приятное занятие, но тут оказалось, что это невообразимо здорово… Просто чудо. Он ощущал, как от самого Нью-Фореста до него докатывается волна почти неприличного блаженства. «Скорей бы лето – чтобы выяснить, каково это, когда у тебя на ветках растут листья», – подумал он.

С другой стороны к нему долетела еще одна волна переживаний, и он познал, что чувствует овца, напуганная летающей тарелкой. Правда, эти переживания по сути своей ничем не отличались от чувств овцы, напуганной чем-то другим, так как эти существа не умеют учиться на жизненном опыте. Обычный восход солнца повергает их в смятение, а та зелененькая шерстка, что растет на лугах, и вовсе лишает их последних капель рассудка.

С немалым удивлением Артур обнаружил, что ему доступны переживания овцы, напуганной сегодняшним рассветом, и испуг от рассвета вчерашнего, и от позавчерашнего – тоже. В овечье прошлое овцы можно было углубляться бесконечно далеко, но Артуру стало скучно, потому что овца каждый раз пугалась того же самого, что и в предыдущий раз.

Артур оставил овец, и его сознание, разбегаясь кругами по морю житейскому, аки по воде, принялось неуклонно расширяться. Он ощущал присутствие других сознаний. Счет шел на сотни, на тысячи. Связанные между собой замысловатой паутиной: сонные, спящие, страшно возбужденные. А одно – с надломом.

Одно – с надломом.

Проскочив мимо него, Артур вернулся и попытался вновь проникнуться его ощущениями, но таинственное сознание ускользало от него, как вторая карточка с яблоком в игре «Пелманизм»[4]. У Артура сладко заныло под ложечкой. Он интуитивно знал, чье это сознание, или, вернее, знал, чьим оно должно оказаться, чтобы сбылись его мечты, а когда точно знаешь, чего хочешь, интуиция непременно подсказывает тебе, что мечты уже воплотились в действительность.

Он нутром знал, что это Фенни, и знал, что хочет ее найти. Вот только никак не получалось. Он чувствовал, что, пытаясь поднатужиться, лишь теряет свою новообретенную способность к этой странной вселенской отзывчивости, поэтому он бросил поиски и вновь отпустил свое сознание погулять на просторе.

И вновь наткнулся на надлом.

И вновь не смог его отыскать. На этот раз, несмотря на все уговоры интуиции, он почти разуверился, что это Фенни – и вполне возможно, на сей раз он наткнулся уже на другое надломленное сознание. В этом сознании тоже ощущался надлом, но какой-то более масштабный, гораздо глубже первого. «Век вывихнул сустав». Сознание будто дробилось, а возможно, оно и сознанием-то не было. Какое-то оно было… не такое.

Артур дал волю своему сознанию, и оно, растекаясь лужами, разливаясь ручьями, медленно впиталось в Землю.

Он прослеживал жизнь Земли день за днем, подчиняясь биению множества пульсов, просачиваясь сквозь пласты, накатывая на берег вместе с ее приливами, вращаясь вместе со всем ее тяжелым телом вокруг ее оси. И всюду его преследовал отзвук надлома – отдаленная, тупая боль в вывихнутом, если не переломленном суставе.

Теперь он летел сквозь страну света; свет был временем, а его волны – уходящими в прошлое днями. Надлом, второй надлом, ощущался на другом конце этой страны, надлом толщиной с волосок на противоположной стороне призрачного пейзажа земных дней.

И вдруг Артур очутился прямо над ним.

Страна грез расступилась под его ногами, и теперь он балансировал, почти плясал на кромке умопомрачительной пропасти, на дне которой была только пустота. Его зашатало. Цепляясь за отсутствующий воздух, барахтаясь в кошмарообразном пространстве, кувыркаясь, он начал падать.

За бескрайней пропастью оказалась иная страна, иное время, мир более древний, чем тот, в котором он находился. То была иная планета Земля, соединенная с первой даже не надломленной костью, а просто тоненькой нитью. Артур проснулся.

Холодный ветер коснулся его лба, покрытого лихорадочной испариной. Кошмар исчерпал себя – заодно исчерпав и силы Артура. Ссутулившись, он принялся тереть глаза. Усталость наконец-то достигла критической точки, за которой человек благополучно засыпает. Утром он пораскинет мозгами насчет смысла этого кошмара, если смысл у него вообще был, а сейчас его ждут постель и сон. Его собственная постель, его собственный сон.