Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

При Павле он быстро оказался в самых близких ему людях, стал камергером двора. Впрочем, знал цену государю и еще с тех пор, когда тот был великим князем, близким людям говаривал:

— Нельзя без сожаления и ужаса смотреть на все, что делает великий князь-отец.

При Павле он, первый из рода, оказался удостоенным графского Российской империи достоинства. А еще при Иоанне Третьем, любил сам рассказывать, его далекий предок мог быть возведен в достоинство княжеское, кабы умел глядеть далеко вперед, а не довольствоваться тем малым, что необходимо только в сей секунд.

История же впрямь была забавная. Предок его явился к русскому государю из Золотой Орды и попросился на службу. Иоанну тот будто бы приглянулся, и он спросил: «Чего желаешь — княжеское звание или шубу с моего плеча?» А морозы тогда стояли жестокие. И озябший татарин пожелал шубу.

— Мне в свое время Павел Петрович то же предложил: выбери что пожелаешь — должность канцлера, Воробьевы горы в Москве или библиотеку Вольтера, что осталась от его матушки. Но я от всего отказался. Я служил государю, бескорыстно его любя и боготворя…

Бурливая натура, себе на уме, но в чем сошелся с князем Багратионом с первых дней знакомства, так это в любви к отечеству, за которое вставал горой. Потому, будучи одним из первых лиц при взбалмошном государе, как только мог, выгораживал Суворова. И тот состоял с ним в дружбе.

Багратиона же отличил сразу, как только тот оказался приставленным к гатчинскому двору.

— Ты, князь, как и я: сердцем прям, умом упрям, а в деле — молодец!

Придет, придет еще время, когда судьба Москвы для этих двоих, может быть и не совсем похожих друг на друга людей, станет их общей болью. Но теперь, за шесть лет до грозы двенадцатого года, середь Москвы, ликующей, праздничной, они не могли в один вечер всласть наговориться.

— Ах, князь, только на тебя мои надежды тебе умножать славу Суворова! — готов был он говорить и говорить с гостем. — И меня, брат, при дворе вспомнят, даю тебе слово. Еще как, брат, я ему, молодому государю, пригожусь!.. Ну а ты-то как? — спохватывался. — Когда княгиня обещает вернуться?

По лицу друга, враз погрустневшему, понял, что, должно быть, больно задел старую рану. Все — и возникший меж ними так называемый роман, и свадьба, как военный сбор по тревоге, — произошло на его памяти. Да вот как странно потом сложилась семейная жизнь: жена и муж врозь, словно Господь их никогда и не соединял.

— Хотя княгиня и молода, а видишь, как со здоровьем… — нашелся как выйти из неловкости. — Слыхал, на водах она? Да и то представить — один ужас: в Вене, где до этого жила, объявились французы! Граф Разумовский, передавали, чуть ли не в подвале прятался от супостатов, даром что полномочный посол. А тут молодая женщина, красавица.

— Ты прав, Федор Васильевич, душа по ней болит, — высказал то, что давно не давало покоя. — Испрошу у государя отпуск, уеду ее искать. На воды ли, в Вену, еще куда, только сыщу. Без нее, признаюсь тебе, и жизнь не в жизнь. Там, на войне, когда не моя только душевная невзгода, а людские страдания и смерти вокруг, собственную неприкаянность забываешь. А возвращаешься — и снова как перст. Даже вот теперь, среди сих праздников вспомнил ее — и словно клинок в сердце! Нет, следует объясниться, увидеться. Чаю, и ее сердце — не камень.

Глава одиннадцатая

Как ни горьки были слезы русского царя под Аустерлицем, еще более тяжкий жребий выпал на долю австрийского императора Франца.

Александр, бросив армию, летел стремглав в Санкт-Петербург, чтобы там искать утешение не среди приближенных, не в семье и не у жены, а у друга сердца — красавицы Марии Антоновны Нарышкиной.

А в те самые дни, униженный и оскорбленный завоевателями, правитель Австрии вынужден был до дна испить чашу позора и за общее с союзниками поражение поплатиться непосильною контрибуцией и огромными территориальными уступками.

Убежавший с поля боя, Франц вынужден был в ночь позора искать Наполеона, чтобы срочно запросить мира.

Французский император принял его у костра на своем походном биваке.

— Вот дворец, в котором я вынужден жить два месяца по милости вашей и ваших союзников, — раздраженно бросил побежденному победитель. — Мои условия мира будут суровыми, но, видит Бог, не я первым начал Войну.

Менее чем через месяц он продиктовал Австрии пункты мирного договора. Самым тяжелым в нем была потеря Венеции, Истрии, Далмации, Каттаро, Фриуля, где проживала шестая часть всего населения Австрийской Империи. И — отказ императоров Австрии в дальнейшем именоваться наследниками Священной Римской империи, власть которой в течение тысячи лет распространялась над раздробленной Германией. Последним актом отныне, уже как бы юридически, становился властителем Европы и наследником некогда существовавшей империи Карла Великого император Франции.

В сторону же России он не преминул сделать широкий жест: вернул всех пленных и через одного из них, князя Репнина, просил передать царю: «С вами-то, русскими, для чего мы деремся? Нам, двум могучим державам, сам Господь уготовил не ссору, а дружбу». Только он просил прислать для переговоров не пустого хлыща, вроде Долгорукова, а лица рассудительное. Но нет, у оскорбленного Александра были свои взгляды на мир и войну. Он хотел доказать и себе и всей Европе, что так просто не смирится с поражением, как это сделал, к примеру, его бывший союзник Франц.

Но у императора Австрии тоже был свой взгляд на будущее. Он тоже лелеял мечту о реванше, однако как бы постепенном, что называется, ползучем. И первым шагом к нему он считал, сколь возможно, смягчение условий кабального мирного договора.

Для сражений требуются генералы, для успехов переговорных — дипломаты. А для дипломатии, что называется, вкрадчивой, имеющей целью смягчение сердца завоевателя, — посланник особого, вкрадчивого же рода, но твердо и неуклонно идущий к своей цели.

На примете у Франца такой ловкий человек был уже давно. Это — Клеменс Меттерних. Они познакомились, когда будущий император значился еще эрцгерцогом, а его юный друг — студентом, однако сыном известного дипломата и будущим зятем графа Венцеля Коуница, долголетнего канцлера Марии-Терезии.

Уже став императором, Франц оказался доволен тем, как в Дрездене, а затем в Берлине его посланник Клеменс Меттерних путем ловких интриг сделал враждебную Саксонию нейтральной, а Пруссию — твердой союзницей Австрии. Теперь же, после Аустерлица, австрийский двор не без основания вверял собственную свою судьбу подающему надежды обходительному и одновременно жесткому дипломату, назначая его посланником в Париже.

Пятого августа 1806 года, в день приезда в столицу Франции, Меттерних поспешил нанести визит в особняк на улице дю Бак. Посол улыбался, но был скромен. Это сразу заметил проницательный Шарль Морис Талейран[23], французский министр иностранных дел.

«Если молодой человек правильно выражает смиренное положение побежденной Австрии, это понимание соотношения сил делает ему честь. Он не фанфарон и зазнайка, но личность, умеющая правильно оценивать состояние дел, — отметил про себя министр. — Такой человек располагает к себе, и я ему, без сомнения, буду протежировать, поскольку это и моя линия в политической игре: Австрию не следует топить до конца».

Уже на второй день после Аустерлица Талейран заявил Наполеону:

— Мы могли бы легко разрушить габсбургскую монархию, но, сир, лучше будет, если мы ее, наоборот, укрепим и дадим ей под предлогом союзничества широкий простор во французской системе. Австрия, поверьте моему долгому дипломатическому опыту, необходима для будущего блага цивилизованных народов.

В тот момент победитель не послушал разумного совета, но теперь, когда схлынул угар военных побед, его; можно умело склонить к разумным решениям, — не оставлял своих надежд умный и знающий свою выгоду в предстоящей игре старый дипломат.

Улыбки, которыми обменялись посланник и министр, означали многое, как и слова, которые они сказали друг другу.

«Этот старый сатир окажется у меня в кармане, — самодовольно, впрочем не без оснований, решил австрийский посол. — Он, кажется, весьма неравнодушен к золотому тельцу. Недаром ходят слухи, что французский министр международных сношений — самый богатый человек в Париже. Не станем спешить, но сию ахиллесову пяту министра возьмем на учет».

И министр сделал зарубку на память: «Австрия необходима в Европе как одна из опор цивилизации. Однако не менее она потребна и мне, как человеку, от коего зависит, в какую сторону проложить ее будущее. Не будем спешить. Возьмем молодого посланника на прицел: не только со мною, видно по его манерам, он склонен завязать полезные отношения. В первую очередь, несомненно, — с женщинами. О, сей сердцеед виден сразу!»