Потерянная эпопея - Алис Зенитер

его самого убило повалившимся деревом. Он упал лицом в ручейки грязи среди сероватых листочков. Никакое посмертное омовение не выскребет остатков земли из глубоких морщин на его лице. Арезки поселяется на его участке, теперь у него есть его мотыга, его секач для валки леса, его квадратная лопата и его боны на покупки. Он никому об этом не сообщает, и никто не возражает. Ну вот, теперь он живет здесь, он из Нессадиу.

Несколько месяцев спустя по примеру двух соседей Арезки подает запрос на брак; это не брачное предложение, оно обращено не к женщине, любимой или желанной, но к властям. Если он получит разрешение жениться, пенитенциарной системе самой предстоит поискать, на ком. Она уже несколько лет старается выписать как можно больше женщин, чтобы уравновесить катастрофический sex ratio[49]. Решать, кто на ком женится,– операция сложная, включающая много факторов, долгий подсчет, который порой опровергает интуитивные результаты. Администрация хочет любой ценой не допустить, чтобы мужчины могли уехать во Францию, оставив жен и детей, которых она отказывается содержать. Поэтому она считает, что те, у кого самые тяжкие приговоры,– лучшие кандидаты на союз. Арезки из тех, кто никогда не вернется домой, и у него есть концессия (никто как будто не замечает, что она не его, или, может быть, есть столько заброшек и земель, отобранных у плохих работников, что администрации не хочется заниматься еще и этой). После периода в листе ожидания его досье проходит, как и досье соседа Али, и соседа Жозефа, и других, которых он не знает. Они могут отправиться в монастырь в Бурае, чтобы встретить там незамужних женщин – недавно прибыла новая партия, и они – ее счастливые бенефициарии. По дороге в деревню его останавливает мужчина с желтой бородой, он машет ему со своего поля. Арезки подходит, он уже не раз видел этого мужчину в магазине, хотя не знает, как его зовут.

– Нет жены для меня,– говорит бородач.– А у тебя, говорят, все в порядке?

Арезки молча кивает, стараясь не кичиться своим невыносимым шансом.

– Счастливчик ты, паршивец, окажи мне услугу, а?

Мужчина приосанился, будто позирует.

– Если у тебя скоро родится дочь, придержишь мне ее до шестнадцати лет?

Арезки уходит, ничего не ответив. Проситель бранится ему в спину. Через несколько часов он остановит другого мужчину, и тот, проникшись его отчаянием холостяка, согласится. Когда обещанной дочери исполнится шестнадцать, борода того, кто сторговал себе жену на обочине дороги, станет совсем седой. Но слово не воробей. Отец сдержит обещание.

До последней минуты Арезки думает, что ему откажут, но сестры обители Сен-Жозеф-де-Клюни впускают группку мужчин во двор, затененный кривыми деревцами. Из мрачного здания выходит группка женщин. Два роя держатся на почтительном расстоянии. Мужчины по очереди показывают пальцем на одну из узниц, и сестры говорят ее имя и дату второго свидания. Арезки чувствует неловкость, серый свет раздражает ему глаза, и он плохо различает женщин, но не хочет выбирать последним, и когда сестры кивком делают ему знак, он тычет пальцем в неопределенном направлении. Сестры говорят: «Вот Эжени», и прапрабабушка Тасс появляется в яме с водой, маленькая кругленькая фигурка с уложенными короной волосами.

Женская преступность, забросившая две тысячи женщин на каторги в Гвиану и Новую Каледонию – это трагедия и самозащита: вон та воровала, чтобы не умереть с голоду, а та продавала свое тело по той же причине, другая убила жестокого мужа или опасного любовника. Часто их судят не собственно за преступления, а за сообщничество или укрывательство. Консьержки и служанки отбывают сроки на каторге за то, что стояли на стреме во время ограбления, давали наводку на богатую квартиру, сообщали об отсутствии хозяев. Жены и любовницы бывают наказаны просто за то, что делили жилище с вором, приносившим награбленное домой. Так мало бравады в перечне женских преступлений, нет ни аппетита к наживе, ни жажды власти. Газеты редко посвящают им крупные заголовки: они не пользуются той славой, какую могут иметь каторжники в ореоле громкого убийства или серии. Даже у канаков есть антропофагия, чтобы вызвать дрожь у читателей, но осужденные женщины в Новой Каледонии могут предложить только унылые и пошлые рассказы, за исключением, может быть, детоубийц. Пресса называет их чудовищными и противоестественными, делает из них Медей, людоедок, от которых метрополия счастлива избавиться. В статьях не сообщается, что большинство осужденных детоубийц – служанки и поденщицы, а убитый ребенок – плод изнасилования хозяином. В ужасе от статуса матери-одиночки, окончательно изгоняющего их из общества, в котором они и так на птичьих правах, они прибегли к детоубийству как к бредовому противозачаточному средству, не в силах ничего поделать со своей сексуальностью. Ни одна из вновь прибывших на каторгу не может похвастаться родством с Солнцем-Гелиосом, с колдуньей из Колхиды, и прекрасных, безоговорочно безупречных среди них нет.

Эжени не исключение, несмотря на имя как у императрицы[50]: проститутка – или «проститутка по случаю», как указано в документах,– она была арестована в Ренне за то, что ударила ножом грубого клиента, и приговорена к каторжным работам. Она выслана в Новую Каледонию – добровольно в глазах французского закона; обманом в глазах Эжени. Ее закормили обещаниями, которым она имела глупость поверить. Никто не объяснил ей, что ее хотят сослать на край света в качестве чрева-производителя. Ей говорили о тропическом рае, об уютной домашней жизни и, конечно, об искуплении. Она-то думала, что это ненамного дальше Алжира и Туниса, что она сможет вернуться, и ее не разубеждали. Твердили, что она очень нужна там – а такой аргумент всегда мог разжалобить Эжени, это смекали все насильники в ее жизни: ее сердце растекается медом всякий раз, стоит только ей такое сказать, и она прощает оплеухи и пинки. Впрочем, по последнему пункту ей не солгали. Она нужна, она отчаянно нужна, чтобы заселить территорию. Надо прочесть письма директоров каторги как в Гвиане, так и в Каледонии, чтобы понять, до какой степени. Конечно, им необходимы женщины, чтобы сделать из преступников добропорядочных членов общества, но они снова и снова жалуются, что им присылают только уродливых, глупых и испорченных («отталкивающих», пишет один из них). Они отказываются играть в Ноя и подбирать всякой твари по паре, на карту поставлено будущее их колонии: пришлите им женщин лучшего качества! Вообразите реакции директоров тюрем по ту сторону океана – в Ренне, Клермоне или Кадиллаке, которые, прочитав подобные письма, в ярости швыряются чернильницами – потому что, мать вашу, неужели они воображают,