Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

сумею остаться вдовой, верной воспоминаниям, хоть не имела мужа, и выдержать сердцем, что раз изрекла устами… Мученику стократ больше принадлежит. Не бойся, я тебя не задержу, слезами не ослаблю… сумею терпеть и ждать; а когда мысль твоя прилетит ко мне издалека, найдёт всегда в белой одежде свою невесту. Ты знаешь, – сказала она, – как я понимаю жизнь… среди бесконечности жизни минуту сна, проснёмся от него на том свете, подадим друг другу руки и полетим к трону Божьему, от пыли земли отряхая крылья.

– О, ты чистый дух! – сказал Франек. – Я почитаю эту твою веру и покой. Но я не дошёл до того совершенства… у меня слёзы накручиваются по моему земному счастью; мне казалось, что и я имею на него право, право к тому ломтику хлеба нищих у монастырской дверки… а тут придётся умереть с голоду!

– Франку, я, слабая женщина, должна утешать тебя. Ведь это опрокинутый мир! – засмеялась Анна. – Разве мы не вкусили того, чего немного людей имеет в жизни – чистой привязанности? Разве мы не доверяем друг другу и не счастливы в эту минуту? И мы были в Аркадии!!

– О, коротко!

– Коротко, долго! Это ли понятия, к которым можно привязывать вес? Лучше ли износить эти белые одежды до остатка и порвать их на лохмотья, или в них ступить в могилу?

– О, не произноси этого зловещего слова!

– Ты знаешь… я добавлю: да, в могилу, лишь бы вместе!

– Анна, не будем говорить об этом!

– Хорошо, ты думаешь, что мы сможем говорить о весне, фиалке и сердце? Обернись, посмотри на эти лица, послушай эти шёпоты… Не чувствуешь как бы преддверия бури? Как бы предвестника великих событий над нами?

Глаза Анны горели, грудь живо поднималась под белыми одеждами; она взяла руку задумчивого парня и сильно сжала.

– Сядем, – сказала она, – я устала.

Она склонила лицо.

Молчащий Франек держал её дрожащую руку, поглядел и увидел на бледном лице две струйки слёз.

– Анна! Ради Бога! Что это?

– Ничего… я женщина… Давая тебе мужество, я исчерпала его… и дрожу теперь. Что с нами станет? Справимся ли с великими обязанностями? Найдёт ли пробуждающийся народ, как Петровин, саван свой белый, чтобы им укрыться, и несгнившие члены, чтобы двигать? Нам нужно быть великими! А мы встаём из тридцатилетних… из столетних кандалов! Лучше не двигаться и умереть, чем двигаться, чтобы показать слабость и рассыпаться в прах трупом. Видишь, чего я боюсь?

– Зря боишься, – сказал Франек, – потому что энтузиазм огромный!

– Но будет ли этот огонь гореть? Не прогорит ли так вдруг, как начался, одной силой своей?

– Нет, нет, нет! Есть что-то, что придаёт мужества, что говорит нам потихоньку: "Только осмельтесь!" Погляди на страну. Москва ищет заговоров; из конца в конец все, без исключения, принадлежат к этому союзу, кроме тех существ, что душу свою дьяволу продали. Они, имея войска, дрожат за своих солдат; у них есть твердыни, есть кандалы и виселицы, деньги и ложь, которой так хорошо умеют прислуживаться, а чувствуют себя слабыми! Тут дети инстинктом указывают шествие народа, а народ идёт за детьми и дело поднимается; там самые мудрые крючкотворцы головы себе ломают и ничего предпринять не могут. Вот судьба тех, что идут против закона Божьего. Наша победа есть только вопросом времени; они могут удержаться на волнах дольше, короче, но должны утонуть.

– Дай Боже, чтобы слова твои были пророчеством, – отвечала Анна, – хотя бы нам всем пришлось умереть ради правды. Ежели что делает жизнь сносной, это вера во что-то более благородное, чем перешивание повседневного хлеба.

Она договаривала эти слова, когда достаточно приличный, но дивно вылощенный молодой человек в очень аккуратном утреннем костюме мелькнул за дверью, вышел на улицу и с некоторым акцентом, как бы довольный, что поймал её на деле, поздоровался с Анной:

– А! День добрый, панна Анна!

Франк немного дёрнулся, она осталась спокойной, кивнула головой и желающему уже уйти с триумфом моднику дала знак, чтобы приблизился.

– Что же ты делаешь тут так рано? – спросила она его. – Я воду пью. Я не в курсе, знаешь ли ты его, это мой старый друг, пан Францишек, – прибавила она с улыбкой, – идёт на работу. Что же пана Эдварда могло привести сюда в такую пору?

Бледный паныч немного зарумянился.

– Кто же знает, – сказал он несмело, – может, надежда увидеть тут вас, хоть издалека…

– А, это бы и вправду было забавным! – рассмеялась Анна. – Чем же для вас может быть интересным созерцание меня? Вы хотели бы внушить мне, что ваше нежное сердце бьётся для меня? Смотри, пан… на это серое платьице, на загорелое лицо, на бедную одежду прошлогодней моды и скажи сам, как такой красивый юноша, украшение салонов может даже подумать о такой золушке, как я?

– А, пани, я не знал, что ты умеешь быть такой безжалостно насмешливой, – сказал Эдвард тихо, бросая на неё хмурые взгляды.

– Нет, пане, я не насмешлива, но сухое, холодное, прозаичное существо… Такой меня Господь Бог сотворил. Мы предоставим пана Эдварда атласовым мечтам и пойдём напиться воды.

И ушли вдвоём, бросая немного смешанного юношу, который хотел побеспокоить Анусю, а сам чувствовал себя каким-то прибитым и удручённым её хладнокровием и спокойствием.

– Почему есть такие люди? – спросила через минуту Анна. – На что это надо?

– Ты когда-нибудь видела, как в магазине пакуют стекло или фарфор?

– О… нет…

– Обычно между ними напихивают сена, соломы, нарезанной бумаги. На свете люди типа Эдварда вполне играют роль нарезанной бумаги и сена.

Если бы не их деликатное ничтожество, мы все бы в этом путешествии жизни побились бы один о другого. Они есть ватой… и соломой.

– Довольно точное сравнение, – сказала Анна, смеясь, – но мы тут болтаем, а час моих лекций приближается и не даёт мне времени с тобой немного поспорить.

Стало быть, до свидания, Франку, будь в хорошем настроении. Нужно много духа, потому что дело великое… Sursum corda!

И учительница латыни исчезла за старыми деревьями. Не удивительно, была всё-таки дочкой профессора.

* * *

Вечером снова старая Ендреёва напрасно ждала сына, который припозднился. Надо было к этому привыкнуть; вся молодёжь, точно пронизанная электрической искрой, чувствовала себя ответственной, нуждающейся в каком-либо действии, и пыталась на общих совещаниях найти способ поведения.

Франек не мог и не хотел отделяться от товарищей, главенствовал над ними сердцем и готовностью к самопожертвованию. Были минуты, когда опасность, какой подвергался он и другие, пронимала его дрожью, но при воспоминании о долге возвращалось юношеское мужество.

Все были