Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

развитая собственными силами эрудиция в её голове – сделали из неё слепо привязанного к нему ребёнка, вылитую для него невольницу и служанку.

Отцовские труды, почти каждый день ей внушаемые с безжалостной грубостью, она оплачивала полным отказом от себя; дома была всем для бесконечно требовательного Чапинского; работая в городе и зарабатывая чтением лекций в пансионах и частных домах, относила свой горько заработанный заработок, чтобы им увеличить удобства отца…

У самой часто не было платья, латала свою бедную одежду, которая и долго служить, и свежим должна была казаться, но старалась, чтобы старику всего хватало, нежила его как ребёнка. А по мере того как старел, он становился более требовательным, более докучливым и трудным в жизни.

Младше Франка, но более серьёзная, чем он, Анна любила его одновременно как брата и как будущего спутника всей жизни. Оба давно поведали друг другу, что, какие бы препятствия им не встретились, они победят их терпением, переждут бурю, помёрзнут молодость, но любить друг друга должны всегда и жить не будут друг без друга.

Старая Ендреёва, немногим более смекалистая, чем Чапинский, который ни о чём не догадывался, делала вид только, что не знает о романе сына, чтобы не усиливать опасной любви, которая, согласно её мнению, должна была пройти. Не желала, чтобы Франек быстро женился, не хотела знать об Анне… и, однако, как-то любила её за то, что она привязалась к её сыну, и краем глаза следила за Франком.

Чапинский, который не думал скоро выдавать дочку замуж, потому что это могло замутить его комфортную и спокойную жизнь, дав раз понять дочке, что Франек, как он выразился, мальчик без будущего, больше о нём не заботился, полагаясь на слепую веру и послушание Анны.

Ануся поплакала в уголке, вытерла глаза, но любовь ещё усилилась…

Почти каждый день они друг с другом виделись, но всегда на улице, в воротах дома, на прогулке… только. Порой, однако, беседы их продолжались долго, потому что там их никто не подстерегал, никто им не мешал.

* * *

Отец давал Анне много, может, даже слишком, свободы, но проистекала она от веры в неё и воспитания, которым её, как бронёй, укрепил на будущее. Ануся в действительности заслуживала это доверие. Не была ни только легкомысленной, но понять не могла того чувства кокетства, которое порой на какое-то время охватывает меньше всего склонных к непостоянству женщин.

Только Франек был для неё единственным человеком, которому желала понравиться, только для него хотела быть красивой, а в его глазах ловила успокаивающее восхищение…

Во время похорон Совинской, на которые, она была уверена, что Франек пойдёт, Анна два раз с Подвала выбегала в Старый Город, чтобы о нём проведать. Её охватило какое-то опасение, какой-то непривычный страх. Когда Франек узнал об этом от служанки, в его глазах появились слёзы, хотел сразу бежать, дать ей весточку о себе, благодарить, но как было вырваться от матери? Как попасть к Анне, которая уже в эту пору неотступно при отце должна была бдить, а Франек прийти туда не имел права?

Бедный парень, рассеянный, неспокойный, едва коснулся ужина, поцеловал руку молчащей матери, которая уже снова потихоньку перебирала бусины чёток, и побежал закрыться в свою комнатку.

Там на мольберте стояла начатая с огненным чувством, с юношеской надеждой картина достаточно больших размеров, в которую Франек хотел перелить всю душу. Была это его мечта… но сегодня на неё даже не взглянул, думал о родине и об Анне.

Это полотно говорило, однако же, о его привязанности к родине. Была это его первая поэма, первая песнь пробуждающейся груди. Сверху хмурое небо, покрытое разорванными полночным вихрем облаками… в далеке сёла, костёлы, леса, горы и долины наши польские, покрытые туманом и дымом… Кое-где курящиеся пепелища непогасших пожаров, повергнутые кресты… торчащие нагие трубы… страшная пустошь…

На первом плане будто бы поле боя, покрытое множеством трупов павших разной смертью за родину… ещё ближе обнажённое тело женщины с окровавленной грудью, представляющее Польшу, с растрёпанными волосами, с путами на руках… А над ним летали стервятники с широко распростёртыми крыльями, с окровавленными клювами.

В масштабности мысли, вылитой на это полотно, в подборе форм, что её выражали, видны были молодость художника, горячность духа, который думает, что силой слова разбудит мёртвый мир, но картина была грустная и действительно производила впечатление на смотрящих.

Франек её рисовал, хорошо зная, что ни в Школе Изобразительных Искусств, ни на выставке этим трудом не сможет похвалиться, потому что отгадали бы чувство, что её изобразило, – но он должен был исповедать, что было в душе… Больней всего ему было, что даже Анне он мог показать только рисунок.

Но сегодня картину обошёл, не взглянув на неё, и упал на кровать в великой борьбе с самим собой.

Молодому ещё год назад улыбалась жизнь, сегодня она вставала перед ним с суровым обликом обязанностей – Франек чувствовал необходимость самопожертвования и боль от расставания с тем, что ему на свете было всего дороже.

В нём боролись необходимость жизни с необходимостью жертвы – ради отчизны.

– Нечего заблуждаться, – сказал он себе, – morituri te salutant! насчёт розовых надежд в мире… С сегодняшнего дня мы не свои. Пробуждается родина, встаёт, зовёт детей: "Подайте мне руки, поднимите из могилы!" Мы должны отказать ей в руках? Мы, малодушные, должны сказать: "Нет… не дадим тебе руки, потому что мы тебя не поднимем, а погибнем с тобой"? Но что же станет с бедной матерью, что станет с Анной, когда мне придётся пасть, стонать в кандалах в Сибири или окончить жизнь от пули или от боли, когда нас победят?

И подумал, а внутренний голос ему отвечал:

– Есть Бог для сирот, есть родина, что их приголубит…

– Когда однажды брошусь в эту дорогу, – говорил он себе, – я уже над собой не властен, должен идти до конца… а там… чувствую смерть. Умереть таким молодым, не вкусив жизни!! Моя Анна! Где же эти наши мечты! Матушка моя, где же спокойные дни старости, которые я хотел укутать такой заботой за то время горьких слёз и работы, посвященное мне?

– И тут была какая-то мысль, – сказал он, ударяя себя в лоб – и тут было чувство, что желало реализоваться… Всё нужно отдать в жертву! Всё… для родины…

Он прошёлся и посмотрел при свече на свою начатую картину, потом на тихий уголок, с которым было связано столько воспоминаний. На стене висел портрет Анны, набросанный по памяти, представленной как