Лихо ветреное - Ирина Волчок

Зои там еще не было, квартет бродил по эстрадке, что-то переставляя и поправляя, и не обращал никакого внимания на зал. Зал выпивал и закусывал, не обращая никакого внимания на эстрадку.

— Простите, вы каким временем располагаете?

Павел оглянулся — рядом стоял вчерашний официант, смотрел озабоченно, держал наготове блокнотик и карандаш.

— А… нет, я ничего не буду, — неловко сказал Павел, вспомнив про долги, ремонт и необходимость содержать семью. — Я только до конца танца. Мне еще Зою провожать…

— Тогда чашечку бульона и расстегайчик. — Официант нарисовал в блокноте загадочный иероглиф и опять озабоченно уставился на Павла. — Вы против свинины ничего не имеете?

— В каком смысле? — удивился Павел. — А, нет, я не мусульманин.

— Конечно, — согласился официант. — Вот сюда, пожалуйста, за этот столик.

Он мягко, но непреклонно погнал Павла к столику в углу недалеко от входа, снял табличку «Не обслуживается», отодвинул стул и исчез. Фу, как все это неловко… Принимают, как ревизора в советские времена. Или как налогового инспектора — во времена нынешние. Это потому, что он — друг Серого, или потому, что Зоя попросила покормить его «по-быстрому»? Все равно поесть не успеет, уже без трех минут…

Рядом возник озабоченный официант, шустро выставил на стол большую фаянсовую кружку, закрытую металлической крышечкой, тарелку с двумя огромными пирожками и салатницу с чем-то, засыпанным зеленью.

— Этот — с капустой, этот — с мясом, — приговаривал он, выкладывая на стол вилку и нож, завернутые в льняные салфетки. — И немножко салатику. На всякий случай. Помидоры и огурцы, без всякого майонеза, с оливковым маслом.

— Спасибо, — обреченно пробормотал Павел, прикидывая, сколько у него с собой денег. — Ей-богу, зря. Да и не успею я…

— Успеете, — успокоил озабоченный официант. — Счет ждать не надо, фирма угощает.

— С какой стати? — всполошился Павел. — Я сам заплачу!

— Не имею права принять! — Озабоченный официант тоже всполошился. — Имею распоряжение. Приятного аппетита.

И исчез.

Павел хмыкнул, посидел, подумал, поднял крышечку с чашки, посмотрел на часы — и взялся за расстегай. Наверное, правда очень голодный был — когда зал зашевелился, задвигал стульями, разворачиваясь к эстрадке, стал замолкать и переставать булькать и звякать, Павел уже последний листик петрушки из салата проглотил. Полторы минуты на ужин, личный рекорд. А Макаров-то, небось, опять там наготовил, ожидаючи его, труженика…

Ну, где там Зоя? Вон как все ждут. И он вон как ждет. Кажется, только музыканты ее сегодня не ждут. Наигрывают себе потихоньку. Что-то сонное, тоскливое, невразумительное, как осенний дождь. «Бублики, купите бублики…» Нет, это они не для Зои. Это они для разминки, наверное. Что под такую песню можно станцевать?

А Зоя, оказывается, уже танцует. Сегодня она появилась на эстрадке как-то незаметно, неуверенно вышла из темного угла, кутаясь в рваную шаль и боязливо оглядываясь назад, прижимая небольшую плоскую корзину к животу, шлепая и шаркая остатками ботинок и вроде бы даже прихрамывая… «А в ночь ненастную меня, несчастную, торговку частную, ты пожалей…» С ума сойти. У эстрадки уже собирались фанаты, нынче — тихие, не визжали, не хлопали, кулаками не стучали. Стояли молча, задрав головы, с открытыми ртами следили за каждым движением Зои, мотали головами в такт страдальческому соло аккордеона. «Сестра гулящая, братишка — вор…» Да, да, об чем базар, это ж конкретно про меня, вот он я, твой братишка, в натуре… Сестренка, возьми бабки, я нынче круто приподнялся, я за весь товар могу чистым налом… Павел вспомнил, как Зоя посмеивалась, подвязывая драный башмак бечевкой, и сам чуть не засмеялся вслух. Она опять увидела его через зал, сделала испуганное лицо, споткнулась, чуть не уронила корзинку, слегка шарахнулась, пригнулась, закрывая лицо концом драной шали: «торгую бубликом, какой позор!..» Кое-кто из зрителей даже ахнул, во как переживали. Все переживали. Деньги на эстрадку не бросали, тянули руки к несчастной торговке, чтобы только ей досталось все, а то мало ли кто ходит в эту ненастную ночь мимо, вон, музыканты какие-то недалеко ошиваются, того и гляди, отберут. Особенно вон тот, слева, с гитарой… Вылитый кореш по второй ходке, вместе за разбой парились… Зоя нерешительно тянулась за деньгами, отступала, оглядывалась, опять тянулась — и, наконец, осторожно вынула бумажку из одной руки, отступила, оглянулась, подумала — и все-таки вынула еще одну бумажку из другой руки, а потом — еще из чьей-то, и еще, и стала торопливо собирать урожай, танцуя от одного края эстрадки до другого, и уже не боялась, не оглядывалась, спешила, засовывая деньги в карман серого фартука с черным пятном, и вся ее пластика выражала ненасытную осатанелую жадность. И это фанатам тоже было близко и понятно, они уже смеялись, уже хлопали, и вскрикивали, и сверкали глазами, переглядываясь и пихая друг друга в бок: знай наших! Сестренка-то наша, а? Типа бедная-несчастная, а? Руку вместе с бабками конкретно оттяпает, чисто ротвейлер в натуре, а? А Зоя дразнила их, вынимая из корзинки сушки, показывала издалека, вертела на пальцах: как товар? Отборный товар! За такой товар — только одну бумажку?! Господа, да если даже по ценам производителя — и то, как минимум, три! Мы же с вами бизнесмены, мы с вами всегда найдем общий язык! И розовый язык мелькал в белозубой улыбке, зазывной, хитрой и презрительной одновременно. И музыка гремела уже вовсю, и ничего жалобного, ничего тоскливого в ней не было, а был только бесцеремонный торгашеский напор: «…гоните рублики, сюда, скорей!» И это зрителям тоже нравилось, они одобряли такую коммерческую политику, и рублики гнали охотно и весело. Ну, мужики — понятно… Но ведь и несколько теток топали к эстрадке, на ходу роясь в сумочках. Подошли, оттеснили фанатов мощными бедрами, потянули к Зое мощные руки в браслетах и кольцах, сжимая в заплывших жиром пальцах свернутые в трубочку купюры, как аленький цветочек. Или синенький цветочек. Иногда — зелененький цветочек. У теток Зоя брала деньги с особой благодарностью, прижимала руку к сердцу, делала реверанс, закатывала глаза… Ах, какая щедрость, какое великодушие, какая отзывчивость! Ну, мужики деньги швыряют — это ладно, это от легкомыслия, но мы-то с вами знаем, как трудно нам, несчастным девушкам, зарабатывать эти деньги в ненастную ночь… Тетки кивали, улыбались, хлопали в ладони, брякая пудовыми кольцами, возвращались за столики очень довольные. А Зоя расторговала уже все сушки, вынула из корзинки последнюю, показала зрителям: ну, кому? Последняя, господа! Аукцион, господа! Сколько-сколько? А кто больше? А кто еще больше?.. Нет, это не больше, больше — это вон тот конкретный пацан… Она танцевала, уходя от протянутых рук, размахивая пустой корзинкой и вертя сушку на пальце. Вся ее пластика говорила, что ей, в общем-то, уже и не интересно, кто там сколько протягивает, она уже сделала свой бизнес, до следующей ненастной ночи заработанного хватит, и вообще отдохнуть пора. Фанаты не дотягивались до нее, бросали ей вслед скомканные деньги, опять орали и топали. Зоя остановилась в глубине эстрадки, прямо перед музыкантами, музыканты перестали играть, фанаты постепенно перестали орать, Зоя стояла молча, улыбаясь и внимательно разглядывая последнюю сушку. Повисло мгновение нечаянной тишины, и в этой тишине кто-то из фанатов у эстрадки жадно сказал: