Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский

моим решением. И сейчас я готов на все, чтобы только возвратить ее к жизни. Но я все еще сомневаюсь…

– Подождите, – сказал я, – назначенный мною срок не длинен.

– А что же мне делать теперь с Крюковской?

– Напишите ей, что вы, по экстренной надобности, уехали в Москву и будете здесь чрез три дня.

– Но она вчера была у меня и просила, чтобы я дал ей пять тысяч рублей для уплаты давнишнего долга Кебмезаху, который угрожает ей арестом, и я обещал ей доставить эти деньги сегодня вечером или завтра утром.

– Вот что! – задумчиво протянул я. – В таком случае, чтобы не возбудить ее подозрений, нужно поспешить… Кстати, сегодня в Ораниенбауме музыкальный вечер. Поезжайте туда и останьтесь там на ночь, а завтра утром, возвратившись в Петербург, заезжайте ко мне. Дайте мне время обдумать, но, умоляю вас, сделайте милость, не видайтесь с Крюковскою раньше завтрашнего моего свидания с вами.

Можаровский дал слово. Он остался у меня в этот день обедать и вечером, не заезжая к себе на квартиру, отправился в сопровождении моего человека в вокзал петергофской железной дороги, в Ораниенбаум.

7

Было восемь часов вечера, когда Можаровский меня оставил. Чем ближе приближалось время к развязке, тем я становился неувереннее в успехе своего секретного следствия. Но трусов иногда посещает храбрость отчаяния. Для отваги мне достаточен был малейший толчок, и он дан был с той стороны, с какой я его не ожидал. Чрез двадцать минут по отъезде Можаровского меня посетил мой недавний знакомый, отставной корнет Атоманиченков. Старик был сильно взволнован.

– Я к вам с покорнейшею просьбою, – говорил он, здороваясь со мною, – научите, что делать? Очень виноват перед вами.

– Чем же?

– Как же! Не послушался я вашего совета. Вы велели мне написать к Кебмезаху письмо, а я, знаете, деньжонки ваши растратил, – тут сошелся с одним кавказцем, ну и не выдержал, вместо письма – сам пошел к Кебмезаху и помирился с ним… Вместо следуемых двух тысяч четырехсот двадцати рублей помирился на полторы тысячи…

– Пеняйте сами на себя, – сказал я ему.

– Это бы еще ничего, – продолжал Атоманиченков, – а вот горе: подлец выдал мне фальшивые деньги.

– Как фальшивые?

– Изволите видеть, он разделил полторы тысячи на три части; четыреста рублей выдал настоящими деньгами, настоящими ассигнациями, на пятьсот рублей дал вексель, а на остальные шестьсот рублей навязал мне акций разных железных дорог, между которыми вот эти две кормчные Энско-Эмской железной дороги, каждая в сто двадцать рублей. Сегодня я захотел одну из них продать. Иду в одну ссуду – не принимают, в другую – тоже, а рассматривают с любопытством… Что, думаю себе, за причина? Да спасибо, встретил я, случайно, в московском трактире одного бухгалтера из банка – рассказал я ему свою историю и показал акции. «Они, – говорит бухгалтер, – фальшивые, ничего не стоят; советую вам разорвать их, а то еще наживете с ними хлопот. Молите Бога, что не прямо обратились в банк, а то вас бы уже давно арестовали и засадили». Я так и обмер. Что скажете?

Рассказывая свое приключение, Атоманиченков вынул из кармана акции и подал мне. Рассмотрев их внимательно, я действительно нашел, что две акции Энско-Эмской железной дороги были поддельные, очень искусной работы, но они мне были хорошо известны. О подделке этих акций прокурорским надзором были собраны уже самые обширные сведения, виновники найдены, предварительное следствие окончено и дело назначено к слушанию в окружном суде, на днях. Кебмезах был этому делу не причастен. По всей вероятности, акции эти ему попались случайно, но, не желая терпеть на них убыток, он отдал их за долг профану, надеясь, что он увезет их с собою на Кавказ. Следовательно, Кебмезах мог быть обвинен только в сбыте заведомо фальшивых денежных знаков.

– Акции поддельные, – сказал я Атоманиченкову.

– То-то Кебмезах и советовал мне продать их в Тифлисе. Там, говорит, вам за них больше дадут. Пропали двести сорок рублей, – проговорил со вздохом Атоманиченков, – потому что наверно отречется, скажет: «я не давал», и всякий поверит – генерал! На беду, я выдал ему еще расписку, что две тысячи пятьсот рублей получил полным числом наличными. Избить разве, шельму? Была не была!

– Вы не заходили к Кебмезаху?

– Нет.

– И ему неизвестно, что вы знаете уже, что из числа данных им вам акций две фальшивые?

– Нет. Я шел к нему, но вспомнил о вас и вздумал сначала посоветоваться с вами, как с добрым человеком, и отдать должок.

– И чудесно сделали. Я, может быть, помогу вам взыскать за эти акции с Кебмезаха деньги.

– Трудно.

– Ничего. Вам стоит только сделать маленькое заявление, хоть прокурору.

– О, ни за что! Боюсь, чтобы самому не досталось, – возразил отставной корнет, – я, знаете, привык иметь дело с шашкою, а на пере – я не мастер.

– Не бойтесь; прокурор окружного суда мой приятель, и он прижмет его.

Атоманиченков недоверчиво осмотрел мой кабинет, но обстановка показалась ему приличною для моего знакомства с прокурором.

– Не знаю, – сказал он нерешительно.

– Вы послушайте, что я напишу.

Я взял лист бумаги и написал акт о заявлении, сделанном мне Атоманиченковым. Старый воин выслушал его, ни о чем не догадываясь.

– Подпишите, – попросил я.

– А это не задержит меня в Петербурге?

– Ручаюсь вам, что завтра или послезавтра вы можете ехать в Тифлис. Я попрошу прокурора. Какой вы трус!

– Да, признаюсь вам, – отвечал, улыбаясь, Атоманиченков, взявши для подписи перо, – ни бомбы, ни картечи, ни самого дьявола не боюсь, а крючков трушу. – С этими словами он лихо подмахнул акт. – В 1842 году со мною был случай в Москве. Желаете, я расскажу?

– Сделайте милость, – попросил я, – но вы не обращайте на меня внимания: мне нужно написать несколько строк, но я вас слушаю.

Пока он рассказывал, как один чиновник упросил его подписать внизу полулиста белой бумаги свое звание и фамилию, а потом сверху приписал текст долговой расписки в сто рублей и подал ее ко взысканию, я написал телеграмму в сыскное отделение и распоряжение о приглашении полиции, позвонил и отдал все это своему письмоводителю, для немедленного исполнения.

Атоманиченков был сильно смущен, когда чрез несколько времени ко мне явились жандармский и полицейский офицеры и он узнал мою должность. Я попросил старика не беспокоиться, посидеть у меня, пока я возвращусь, и поручил письмоводителю угостить его как можно усерднее, а сам, извиняясь, распростился. В передней был оставлен полицейский солдат.

Кебмезах был дома.

– Герман Христианович никого сегодня у себя не принимает, – начал